Англичанин поднял голову, посмотрел на солнце и дал свое согласие. Боярин пошел вперед, по-прежнему перепрыгивая через сверкающие на солнце лужи, а английский посол довольно умело подражал ему.
День был теплый и даже жаркий, ни облачка на небе. Улицы, заборы, крыши и колокольни кишели народом в пестрых праздничных одеждах. Все напряженно всматривались вдаль, ожидая, что вот-вот покажется торжественный поезд царя Дмитрия.
Ждать пришлось недолго. Ни одной крупной ссоры еще не успело произойти в толпе, как загремели трубы, зарокотали барабаны и в Москву вступили, сверкая латами, польские полки. Затем бесконечной вереницей, по двое в ряд, шли стрельцы. За ними следовали раззолоченные царские кареты, за которыми ехали бояре в кафтанах, шитых жемчугами и прочими самоцветными камнями. Позади них шли музыканты русского войска, оглушительно гремя бубнами. Дальше виднелись над шествием парчовые хоругви, за ними – духовенство с образами, крестами и Евангелием. Наконец на белом аргамаке появился тот, кого Москва встречала как своего законного царя.
Одеяния его поражали такой роскошью, что даже царедворцы, привыкшие к торжественным приемам послов из чужих стран, когда московские государи любили окружать себя особой пышностью, и те были поражены и одобрительно шептались между собой. А народ, очнувшись от оцепенения, разразился приветственными криками:
– Вот он, наш батюшка-кормилец!
– Здравствуй, отец наш, государь всероссийский! Даруй тебе Боже многие лета!
– Солнышко ты наше! Взошло ты над Русской землей!
Так приветствовал народ Дмитрия. А он, слегка кивая головой, громко отвечал толпе:
– Боже, храни мой народ! Молитесь Богу за меня, любезный и верный мой народ!
Шествие медленно двигалось вперед, и едва только ступило на Москворецкий мост, как налетел такой ужасный вихрь, что всадники едва усидели на своих испуганных конях. Легкое замешательство прошло, и царский поезд был уже в Китай-городе, перед глазами всех открылся Кремль…
Завидев его, Дмитрий зарыдал, снял шапку с головы, перекрестился и воскликнул:
– Господи Боже, благодарю Тебя! Ты сохранил меня и сподобил узреть град отцов моих и народ мой возлюбленный.
Слезы умиления текли по щекам царя, плакал и народ, радостно гудели колокола кремлевских церквей.
Чарльз Диксон довольно основательно рассмотрел нового повелителя Руси. Он не отказался бы поглядеть на него и поближе, чтобы, возвратясь на родину, отдать подробный отчет не только в прямой цели своего посольства, но и в том, как должно отнестись к новому царю.
– Васильич, – обратился он к своему руководителю, – куда теперь пойдет царь Дмитрий?
– Должно быть, в Архангельский собор. А что?
Самозванец в Архангельском соборе.
Художник Р Вейдеман
– Пойдем и мы.
– Пойдем. Встанем в сторонке и поглядим на него.
Придя к этому решению, собеседники обогнали царский поезд и, миновав лобное место и крепостную стену, со вздохом облегчения вступили под сумрачные своды храма. Васильич снял свою горлатную шапку и отер вспотевший лоб. Англичанин, поплотнее завернувшись в плащ, надвинул шапку на глаза и будто замер, прислонясь к сырой стене.
Ждать им пришлось недолго. Только их глаза после яркого дневного света успели освоиться с полумраком, царившим здесь, как у главного входа раздались голоса, звон сабель, и Дмитрий со своей свитой вошел в собор. Он уверенно, ни минуты не колеблясь, точно человек, много раз бывавший здесь, направился к гробнице Ивана Грозного и, припав к ней, горько зарыдал. Мягкосердечный Васильич не выдержал и тоже всхлипнул, а Чарльз Диксон стал напряженно всматриваться в лица бояр из царской свиты, точно надеясь прочесть на них ответ на занимавший его вопрос…
Вот, почти рядом с Дмитрием стоит Шуйский, опустив глаза. Тонкие его губы сжаты, но по временам дрожат, и тогда презрительная усмешка, точно зарница, пробегает по красивому лицу. Это и понятно, он сверг с престола Федора, он же передал державу Годунова теперешнему повелителю Москвы. Немудрено, что умный царедворец, как на марионетку, взирает на нового русского царя. Почти то же читает англичанин и на лице другого, неизвестного ему боярина. Седой и сгорбленный старик с болезненной тоской глядит на Дмитрия и точно сравнивает его небольшую, слабую фигурку с царями, кого он знал когда-то и которые спят теперь непробудным сном под тяжестью своих гробниц. Другой старик, но уже не русский, а поляк в богатом кунтуше, стоит рядом с ним и слушает, что ему говорит товарищ. А у самого глаза прищурены, седые длинные усы дрожат, и ясно видно по его лицу, как глубоко он презирает и того, кто молится теперь перед гробницей Ивана, и тех, кто согласился признать самозванца своим царем. По отношению к Дмитрию это даже не презрение, а какая-то непонятная брезгливость, которой не может преодолеть в себе старый поляк. И только один боярин, хотя и в богатой турской шубе, но со скуластым и пронырливым лицом приказного подьячего, кажется, вполне доволен всем. В его острых чертах лица, в клочковатой козлиной бороденке англичанин ясно читал фразу, написанную на языке, одинаковом для всех народов и стран: поживимся при этом, поживимся и при другом.
– Некарашо, – шепчет Чарльз Диксон на ухо Васильичу.
– Неладно, – отвечает тот.
А над Кремлем гудят колокола, ликует и шумит московский народ, приветствуя царя Дмитрия, грядущего на трон своих отцов.
* * *
В Кремле, над самым скатом к Москве-реке, высится новый нарядный дворец царя Дмитрия Ивановича. Он выстроен из дерева, но убран с неслыханной роскошью. На окнах красуются вышитые золотом занавески, столы и скамьи покрыты дорогими парчовыми скатертями и покрывалами, стены обтянуты коврами и драгоценными персидскими тканями. Дверные замки сделаны из червленого золота, печки, сложенные из зеленых изразцов, обведены серебряными решетками, сени сплошь заставлены серебряной утварью, столовая украшена серебряной и золотой посудой. Но сам царь держится просто, выходит на крыльцо, принимает прошения, расспрашивает каждого о его нужде.
Сегодня царь решил прокатиться за город, чтобы рассеяться и взглянуть на потешную крепость, которую он велел построить для забавы и упражнения в военном деле. Его расстроили жалобы на поляков, которые обижают в городе прохожих, ведут себя дерзко. Царь обещал принять меры и усмирить их. Затем дьяк, докладывая дела, не сумел угодить ответом, и царь вспылил, ударил его палкой, правда быстро опомнился. Но один из царских любимцев опять вывел его из себя, сообщив о доносе, в котором неведомый доброжелатель сообщает, что на жизнь царя составляется заговор. Самозванец оборвал его на полуслове, рассердился, сказал, что терпеть не может доносчиков. Он старается облегчить жизнь народа. Разве могут быть люди, желающие его смерти?..
