– А мы тут, Родион Матвеевич – весело заговорил он, – кровь себе отворяем. Пускай и ему, дохтур!
Доктор, только что справившийся с последним стольником и уже собиравшийся спрятать свой ланцет, равнодушно направился в сторону Стрешнева. Тот отскочил от него, как от дьявола.
– Нет, нет! Бог свят! – закричал боярин.
– Что?! – грозно прикрикнул царь.
– По старости, великий царь. – начал было Стрешнев.
– Или моя кровь хуже твоей холопской?! Или ты лучше других?!
И царь несколько раз ударил боярина по спине. Тот кланялся и медленно пятился, довольный тем, что бесовское действо не коснулось его.
А царь уже отошел. Он стал говорить о предстоящем обеде, приказывал, кому быть за столом.
Прошло еще полчаса, и за успокоением наступило раскаяние.
– Послать надо за стариком-то Родионом Матвеевичем, – приказал Алексей Михайлович подошедшему Матюшкину. – Да вели подобрать ему подарки, чтобы не гневался на меня за жестокость.
– Тишайший, – шептали между собой стольники.
* * *
Утро. Только что стало вставать солнышко. С реки еще тянет прохладой, кругом поют петухи. Царь уже сидит у себя в кабинете за столом. Около него несколько очиненных гусиных перьев. Вот он взял одно из них, пододвинул к себе начатый лист бумаги и стал продолжать письмо казанскому воеводе князю Никите Одоевскому. Был старик в Казани, а на Москве в его семье случилось горе – умер сын Михаил. Вот царь и начал писать письмо еще в Москве, но там его прервали, да в суете, в хлопотах шумной жизни и не писалось. Зато сейчас в благодатной тишине раннего утра слова утешения как бы сами лились из сердца государя.
«И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбеть. А нельзя, чтобы не поскорбеть и не прослезиться. И прослезиться надобно, но в меру, чтобы Бога наипаче не прогневить, и уподобиться бы тебе Иову праведному… Князя Федора я пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальное я послал сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал, что, опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет. И я рад их и вас жаловать. Только ты, князь Никита, помни Божью милость, а наше жалованье. На то нас Бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивой грамоты одноконечно послушать с радостью, то и наша милость к вам безотступно будет…»
Алексей Михайлович кончил писать, бросил перо, прошелся два раза по комнате, подошел к окну. На дворе, прямо против царских окон, у небольшого каменного столба, наверху которого находился небольшой ящик, стояли два бедно одетых крестьянина с испуганными лицами. Один из них держал в руках небольшой бумажный свиток. Увидев появившегося в окне царя, они упали на колени и поклонились ему до земли. Царь махнул рукой. Крестьяне встали, и тот, что держал свиток в руке, положил челобитную в ящик.
Царь вернулся к столу. Он посмотрел на письмо, задумался, затем быстро сел и на обороте листа написал: «Князь Никита Иванович! Не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен».
У боярского крыльца.
Художник В.В. Поляков
Сзади послышался осторожный шорох. Царь обернулся. В дверях стоял дежурный стольник.
– Великий государь. Бояре собрались на Думу.
– Иду, – сказал царь. И, проходя мимо стольника, добавил: – Не забудь челобитную принять, там, в ящике.
Стольник поклонился.
* * *
Когда Алексей Михайлович вошел в палату, бояре, окольничие и думные дворяне уже стояли по местам, каждый по чести своей, как государь указал, готовые по его знаку рассесться по широким скамьям.
Царь занял свой трон. Заседание началось. Докладывал думный дьяк. Он поведал печальную весть, что двадцатитысячное русское войско было разгромлено поляками, воеводы Хованский и Нащокин с тысячью воинами еле успели скрыться в Полоцке.
Царь спрашивает Думу: как поправить случившуюся беду? Бояре молчат. Встает царский тесть боярин Милославский, самоуверенно разглаживает бороду и начинает говорить:
– Великий государь! Не все еще пропало, то оплошка воевод Хованского да Нащокина. Пожалуй, государь, меня главным ратным воеводою, и я не то что взятое удержу, но и самого круля польского возьму в полон.
Царь Михаил Федорович с боярами в его государевой комнате.
Художник А.Я. Рябушкин
Царь вскочил с трона, бросился к Милославскому.
– Страдник! Худой человечишко! – весь красный от гнева, кричал Алексей Михайлович. – Как смеешь ты хвастаться своим умением в ратном деле! Когда ты ходил с полками?! Какие над врагом одоления чинил?! Или смеешься ты надо мною?!
И, схватив Милославского за бороду, царь пинками в спину погнал своего тестя вон из комнаты. Наградив его у порога последним пинком, он выставил его за дверь и гневно захлопнул ее. Повернувшись к боярам, царь вытер потное от гнева и резких движений лицо, сделал два шага, как вдруг его взор упал на Родиона Стрешнева. Алексей Михайлович вспомнил о нанесенной старику обиде, кивнул ему, спросил о здоровье и попросил забыть старое. Старик был растроган и прошептал, садясь, соседу:
– Незлобивый.
– А то нет! – тихо отвечал сосед. – Не мы одни, чужие люди немцы, и те диву дивятся, на него глядючи. Вчера еще главный цезарский посол говорил, «Что за царь у вас! Власти у него над народом, как нигде в других землях. А как он ее вершит! Ни вотчин не взял ни у кого, ни живота не лишил, ни смертью не казнил никого из своих холопов».
– Тишайший, – шепчет Стрешнев, с умилением глядя на государя.
Просвещенный боярин
«Как хороши были старые московские особняки внутри большого тенистого сада с их флигелями и сараями в глубине двора! – ностальгически восклицал в ХХ веке москвич Николай Львов. Сколько прелести в старой мебели из красного дерева, обшитой бархатным штофом, и в глубоких креслах, покрытых зеленой кожей, и в этих старых портретах в золоченых рамах, которые казались детям такими страшными, точно ночью дедушка может выйти из рамы и в своем синем халате прийти наверх, в детскую комнату! Как хорошо было в няниной комнате! Как пела у нее желтая канарейка в клетке, и ее веселый треск разливался по всему коридору!.. Эти старые усадьбы с белыми колоннами и тенистыми липовыми аллеями – Ивановки, Михайловки, Петровки – и московские особняки в переулках возле Арбата, с Собачьей площадкой и с Поварской, отложившие на русской жизни свой глубокий отпечаток идеализма, давшие поколения людей с возвышенными мыслями, бескорыстных в своих побуждениях и искренних в своих чувствах!….»
