Петр между тем отсутствовал долго, объезжал все западные страны и везде учился всему, чему мог. В июле 1698 года он собрался уже из Австрии, где тогда был, переправиться в Италию. Но как раз в это время ему доложили о бунте стрельцов – главного оплота старорусской партии. Высланные после своего мятежа весной 1697 года из Москвы для службы на окраинах, они увидели в этом грозный призрак своего приближающегося падения, происки иноземцев и двинулись на Москву. Под Воскресенским монастырем регулярные московские войска разбили их. Затем боярин Шеин произвел строгий розыск, многих повесил, остальных бросил в тюрьмы. Но Петра это не успокоило. В бунте стрельцов он увидел первую вспышку народного мятежа. Да и своеволию стрельцов надо было положить конец. Оставив чужие страны, царь вернулся в Москву, чтобы решительно повернуть ее на новый путь.
Пугало москвичей странное поведение вернувшегося царя. Прибыв в Москву днем, он не проехал во дворец и жены не позвал к себе, а направился прямо в Немецкую слободу. Думали, вечером все же проследует во дворец, и по старинному обычаю именитые бояре уже приготовились приветствовать царя. Но Петр пображничал весь вечер с немцами, а к ночи уехал в свое любимое Преображенское. Туда к утру следующего дня велел звать и бояр.
Чуть свет заявились знатные, именитые бояре в Преображенское. Знали, что царь не любит долго ждать. Через некоторое время их ввели к Петру. Он сидел, окруженный своими постоянными любимцами – немцами.
– Поклон земной да привет тебе, великий царь Петр Алексеевич, – заговорили в разноголосицу бояре, земно поклонившись царю. – Как жилось на чужой стороне? Что слышалось, что виделось?
– Ну, вставайте, вставайте да рассаживайтесь, – грубо-ласково проговорил Петр, отдавая приказание принести пива прибывшим. – Жилось хорошо, а главное, работалось усердно. В Германии изучил артиллерию. Зело потребная для нас наука. Получил в Кёнигсберге диплом «искусного огнестрельного художника». Оттуда в Голландию пробрался, кораблестроению учиться. Мешали только ротозеи, да и не искусные мастера голландцы. Без науки строят. И зело мне стало противно, что такой дальний конец воспринял, а желаемого учения не достиг. Пробрался в Англию. Там мастера поискуснее. Надо бы нам их своими учителями в этом деле сделать…
Петр, сидя на стуле, говорил вдумчиво, размышляя над каждым словом, и время от времени отхлебывал из стоявшей перед ним кружки пиво.
– Был и в Австрии, – продолжал царь, – собирался в Рим, да вот не пришлось.
Голова Петра задергалась от нервного волнения. Жилы на шее налились кровью.
– Что, Шеин, как стрельцы?
Грузный, еще молодой боярин, сидевший поодаль, приподнялся с трепетом.
– Розыски по всей строгости учинил.
– Ладно, знаю. Мало этого. На дыбу их всех! Да и всех, кто мешает мне вести Россию по новому пути! Она пойдет куда я хочу! – Петр так стукнул кулаком по столу, что зазвенели кружки. Потом встал и, нервно расхаживая вдоль покоя, заговорил спешно и твердо: – Пора, пора поставить Россию на новый путь. Сидите тут в своих норах, ничего не видите. А поедешь посмотришь на людей – совестно, стыдно за Русь становится… Вот хоть бы такой пример взять. Жил в Европе – 1698 год был от Рождества Христова. Приехал домой – 7206 год от сотворения мира. Куда хватили, словно некрещеные! И южные славяне, и греки, от коих мы восприяли веру, на что уж православные, а и те по-европейскому считают. С января у них год начинается, а не с сентября, как у нас. Брюс! – обратился Петр к одному из иноземцев. – Обмозгуй это дело, да и введем скоро новый календарь. Ждать долго нечего. Пора, зело пора переменить этот обычай. Да и не только этот, – говорил Петр, обращаясь к боярам, перед которыми по его приказу уже стояли едва не четвертные кружки с пивом. – Вот хотя бы эти ваши хламиды. Красу в них да величие видите, а по-моему, шутами показываете себя. На дворе жара, а вы словно в крещенский мороз оделись. Благо бы отцы духовные.
Бояре, которых разморило и от жары, и от пива, молчали. Но в их посоловелых глазах засветилось выражение испуга, как бы в ожидании чего-то страшного.
– Отныне, – решительно заявил Петр, – мой закон людям городским и боярским: платье носить по немецкому образцу.
Преследование русской одежды.
Художник Н.Д. Дмитриев-Оренбургский
Сразу побледневшие бояре хотели что-то сказать, но Петр, не обращая на это никакого внимания, продолжал:
– Или хоть взять ваши бороды. Стыд, позор, срам! Велю их обрезать всем! Таков мой закон, и я не переменю его!
Тут уже не выдержали сердца боярские. В старину на Руси борода считалась образом и подобием Божьим, внешним знаком внутреннего благочестия. Безбородый человек считался неблагочестивым и развратным, и потому брадобритие было великим грехом.
– Борода, царь-батюшка, – взволнованно заговорил старейший из бояр, маститый Шастунов, – есть образ и подобие Божье, и через бра-добритие человек теряет то и другое.
– Брадобритие, – бесстрашно заметил другой боярин, – якоже в Ветхом Завете, тако и в Новом благодати есть мерзко и отметно.
– При воскресении мертвых, – заговорил и князь Боровецкий, – и море, и земля, и огонь, и звери, и птицы отдадут всякую плоть. И соединятся кости с костьми, и облекутся плотью, и жив будет человек. Но бороды и усы брадобрейцам не возвратятся, и не внидут они в царство небесное, дондеже не отыщут своих бород и своих усов до последнего их волоса.
Указы Петра I. Стрижка бороды
– А у тебя, князь, бородушка-то особенно густая, – засмеялся Петр, слушавший речи бояр с веселым видом. – Первым, значит, праведником войдешь в рай… Ну да мы тебя не отпустим от нас, грешных… Алексашка! – обратился царь к Меншикову. – Дай-ка мне ножницы!
Боровецкий понял все. Бледный, трясущийся от ужаса, он упал на колени и залился слезами.
– Царь-батюшка, Петр Алексеевич, отец родной, – взмолился он, – не позорь ты меня, старика, заставь Бога молить.
– Нет, князь, так нельзя.
Держите других.
Петр схватил Боровецкого за плечи и собственноручно отрезал ему пол-бороды. Потом с веселым хохотом бросился к остальным, бессильно вырывавшимся из дюжих рук.
Опозоренные, оскорбленные до самой глубины души, выходили бояре среди бела дня из царского дворца. Кое-кто под смех царской челяди плакал, прислонясь к дворцовым колоннам. Старик Шастунов, сжимая в руке отрезанный клок своей драгоценной бороды, восклицал сквозь слезы:
