«Пошел Козел через бульвар», – так говорили про холостого обер-полицмейстера А.А. Козлова, ходившего из своего дома через Тверской бульвар к даме сердца – фешенебельной портнихе Мамонтовой.
А.С. Шульгина отмечали за неустрашимость и распорядительность на пожарах и за страсть к роскошным обедам.
Но обер-полицмейстеры были очень значительными особами, почти как директор Департамента полиции, об их жизни трудно было выудить подробности, да и видеть их приходилось не часто. Другое дело трое полицмейстеров, между которыми была поделена вся территория города. Эти были людьми попроще, в чине полковника и даже подполковника, о них можно посплетничать вдоволь, и они всегда на виду.
Более других москвичам запомнился Николай Ильич Огарев, прослуживший несменяемо в должности московского полицмейстера сорок лет (с декабря 1849-го по январь 1890-го).
Он был знаменит множеством чудачеств, к чему москвичи всегда испытывали любопытство и почтение. Свою квартиру, к примеру, сплошь заставил часами, «которые били на разные голоса непрерывно одни за другими». Стены же одной из комнат украсил карикатурами на полицию. «Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет, задерживавший такие издания».
Но главной его страстью, по словам В. А. Гиляровского, были пожары и лошади. «Огарев сам ездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям, самолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню, вынимал из кармана платок – и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям: каждая часть имела свою “рубашку” и москвичи издали узнавали, какая команда мчится на пожар. Тверская – все желто-пегие битюги, Рогожская – вороно-пегие, Хамовническая – соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская – соловые с белыми хвостами и гривами, Пятницкая – вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская – белые без отметин, Якиманская – серые в яблоках, Таганская – чалые, Арбатская – гнедые, Сущевская – лимонно-золотистые, Мясницкая – рыжие и Лефортовская – караковые. Битюги – красота, силища!»
Из множества преданий об Огареве приведем одно из наиболее курьезных, изображающее не регламент, а истинный быт московской полиции. Однажды Огарев издал приказ, чтобы в каждой полицейской будке лежала книга, в которой должны расписываться квартальные во время ночных обходов. Но не тут-то было, квартальные продолжали преспокойно спать по ночам, а утром будочники приносили им в околоток книги для подписи. Тогда Огарев приказал прикрепить книги особой печатью к столу в будке. И что же?.. По утрам можно было увидеть на улице будочника со столом на голове, который таким образом доставлял книгу для подписи выспавшемуся начальству.
И все же Огарева уважали и часть его приказов старались добросовестно исполнить. Его плечистая высокая фигура, длинные ниспадающие усы, громоподобный голос вызывали почтительный страх. Особенно когда он выезжал на пролетке из своего дома в Староконюшенном переулке и стремглав мчался по улицам, зорко поглядывая по сторонам. А вдруг остановится, заметив какую-либо неблагопристойность?.. Тогда несдобровать!
Даже спустя тридцать лет после его кончины старики, мешая быль с вымыслом, вспоминали о неустрашимом Огареве – грозе нарушителей городского благонравия…
– Ты только взятки умеешь брать, – напустился как-то генерал-губернатор на Огарева, – а за порядком не смотришь. Ты погляди, что делается в Александровском саду! Это не Александровский сад, а Хитровка.
Вот Огарев и помчался в сад.
А хива распивает.
Развернулся… ка-ак резанет!
– Вот, так-растак! Чтобы духу вашего тут не пахло! – и пошел щелкать, кого по шее, кого палкой вдоль спины. – Для вас, – говорит, – еще люминацию надо делать… – Ну, это насчет фонарей, дескать, освещение. – Так у меня, – говорит, – для вашего брата огаревская люминация.
Александровский сад
И наставил им фонари под глазами. Как звезданет – фонарь и загорится… Как двинут эти хиванцы из сада, аж пятки засверкали.
– Бежим, – говорят, – ребята! Осман-паша пришел!
Никольская улица, вид в сторону Кремля
Всех разогнал Огарев и приказал вычистить сад. Одного этого навозу вывезли сто возов. И сторожей с метлами приставили. Как идет какой «квартирант», так его тычком в морду метлой, а то и по башке. А на воротах дощечки такие были вывешены – ну вроде как бы таблички, объявление такое – дескать, в саду сквернословить не дозволяется…
Сколько правды, а сколько вымысла в народном предании, мог бы поведать только сам Николай Ильич Огарев, чей прах покоится на кладбище Алексеевского монастыря, ныне заасфальтированном. Но московские полицмейстеры воспоминаний не писали, им и без того дел хватало, начиная от поимки грабителей и кончая чистотой мостовых.
Верный своей фамилии
«Осенью 1865 года состоялось первое гласное публичное состязательное заседание военного суда по делу об убийстве, которое обсуждалось по законам военного времени. Так как у военного ведомства не было здания, приспособленного для публичного разбирательства дела, то арендовали на Солянке один трактир и переделали его для новой цели. Из отдельных кабинетов были устроены комнаты: секретарская, для совещания судей, для свидетелей и пр. Нечего и говорить, что зал суда в день разбора дела оказался переполнен. На улице, по всей Солянке, чуть не до Варварских ворот стояли толпы, как будто бы в здании трактира происходило не заседание суда по уголовному делу, а само уголовное событие.
Все лихорадочно следили за каждым моментом судебного разбирательства и торопливо передавали друг другу подробности, которые удавалось узнать от счастливцев, попавших в заседание.
Так как защитниками были мои товарищи Зорин и Розенберг, то мне удалось проникнуть внутрь. Насколько еще в то время не освоились с новыми способами судопроизводства, указывает следующий характерный факт.
Защитник Розенберг не только патетически взывал к милосердию судей, но даже упал перед ними на колени и, рыдая, умолял пощадить подсудимых…
Однако первый гласный суд оказался кровавым – виновные были приговорены к смертной казни. Из зала заседания после объявления приговора стали выносить дам и даже мужчин в обмороке».
Ф.Н. Плевако
В стародавние времена в Москве, возле трех церквей – Параскевы Пятницы в Охотном Ряду, Георгия на Всполье и Троицы на берегу Неглинной – устраивали судебные поединки. Спорящие колотили друг друга дубинками, перетягивали за волосы через канаву или просто дрались до крови, а то и до смерти. Победитель, само собой, считался правым в споре. В 1556 году судебные поединки заменили на крестное целование и божбу в своей правоте, которые проходили на Никольском крестце или возле церкви святителя Николая, что у Большого Креста.
