Мы, как могли, в первый же день нашего прерывания в Белой Испании выполнили свой долг и поведали ему, как горек опыт нашей Гражданской войны — той же, что они ведут сейчас; той, что мы начали много лет тому назад.
Затем нас отправили в штаб района, где мы встретили уже прямо дружеское отношение. Мы изъявили — все четверо — желание отправиться немедленно на фронт. Жили два дня в казармах. К счастью, все наши документы оказались в полном порядке и вполне удовлетворили штаб. На третий день мы были зачислены в N-скую офицерскую резервную роту и отправлены в порт Сеута, откуда на пассажирском аэроплане нас перевезли на полуостров.
Вдумайтесь в это понятие: „офицерская рота“, в которой я нахожусь четырнадцатый день. Это то же самое, до странного, то же самое, что было у нас в первые месяцы Добровольческой Армии. Под знамена сейчас стеклись все; и стар, и млад. Рядом со мной в строю отставные штаб-офицеры, в то время как ротой командует капитан. Мы „числимся“ в резерве, но уже участвовали в одном бою и трех стычках. Люди сейчас очень нужны. И, хотя нет названий „ударный“ полк, наша часть с честью его заслужила.
Здесь, на испанском юге, все население против большевиков. Надо только видеть, как встречают белых. Красные зверствуют, как и у нас. Мы, вот, прошли уже десятка два селений, и я лично видел разрушенные, сожженные и загаженные храмы, трупы священников, трупы детей и женщин. Я лично видел и присутствовал при составлении протокола: жену ушедшего к Белым жандарма, мать четверых детей, изнасиловала при детях банда красногвардейцев, потом при ней же увела двоих ее мальчиков. Страшные сцены, которые естественно, ожесточают и белых. „Белые“ — так они и называют себя.
Как солдат, я не могу писать многого, но скажу, что в испанской Белой Армии я почувствовал себя, как и мои товарищи, наконец, исполняющим свой долг. Наш поступок, то, что мы отказались от положенного нам маленького содержания, имея свои деньги, произвел огромное впечатление в нашей роте, где, кстати сказать, все довольствие и содержание идет на счет (личный) организатора роты — нашего капитана — когда-то богатого человека (теперь его имения конфискованы правительством, и он сам приговорен к расстрелу).
Я, бывший русский офицер, горд и счастлив тем, что выполняю свой долг. Здесь борьба с большевиками не словами, а оружием. А что это большевики и не кто иной, надо посмотреть образцы пропаганды красных, действительно, талантливой. В городке C-о мы с налета захватили весь их пропагандный запас. Там мы захватили саженные портреты Сталина и Ленина, образцовые красные уголки, воззвания против религии, отвратительные антирелигиозные плакаты и пр. Испанские офицеры определенно говорят, что все это делается по приказанию резидента Сталина, живущего в Мадриде. В трагическое положение попали те офицеры (и даже генералы), которые пошли служить красным, Их держат, как спецов, при них комиссары, и их расстреливают при первой же боевой неудаче. Мы же здесь, в Белом лагере — все, от генерала и до последнего солдата — испанцы и немногие иностранцы — выполняем свой долг защиты веры, культуры и всей Европы от нового натиска красного зверя.
Если останемся живы, напишем. Если нет, запишите где-нибудь наши имена, чтобы их помянула Будущая Россия.
Искренне ваш, преданный б. поручик артиллерии Н.».
Разумеется, столь пламенный призыв не мог не найти пути к сердцам русских офицеров. Впрочем, были и те, кто категорически не согласился с такой трактовкой событий. Прежде всего — известный русский военный теоретик А.А. Керсновский: «Когда, наконец, мы поумнеем и перестанем распинаться за чужих? С какой стати и почему проливаем потоки слез и чернил во имя какой-то совершенно ненужной, чуждой и безразличной нам Испании? И если бы только слезы и чернила! Нашлись русские люди, русские офицеры, пошедшие проливать свою кровь на поля Ламанчи, выручая потомков Дон Кихота, — ту самую русскую кровь, проливать которую за чужие интересы они не имеют права, ибо скоро она может понадобиться Матери-России. Без негодования нельзя прочесть ребяческое письмо русского белого офицера, напечатанное в „Часовом“ и, увы, перепечатанное очень многими эмигрантскими газетами, в том числе и „Царским вестником“. Он, видите ли, „счастлив, что исполняет свой долг“, как будто борьба за испанское благополучие составляет долг русского офицера! Нам важно истребить русских большевиков, а на испанских нам должно в высшей степени наплевать. Пусть нам не морочат голову надоевшей пошлятиной, что борьба с „мировым злом“ — наше „общее дело“. Почему это вдруг сделалось „общим делом“ сейчас, в 1936 году, а не было им в 1917, 1918, 1919, 1920, 1921-м? Что делали тогда эти посылающие нам сейчас свой привет г.г. испанские офицеры? Где они были тогда? Под Тихорецкой? Армавиром? Царицыным? Харьковом? Или, быть может, под Киевом и Орлом? Во всяком случае, опоздав к Московскому походу, они успели, конечно, прибыть к перекопским боям? Под Каховку? Где они были тогда? Много ли их стояло в строю наших офицерских рот? Изнасилованные испанские женщины, расстрелянные испанские священники. Подумаешь, нашли чем разжалобить! А наших русских женщин кто-нибудь жалел? А тысячи замученных русских священнослужителей нашли разве отклик в чьих-нибудь сердцах — французских, немецких, испанских? Это, небось, не было тогда „общим делом“. Что за негодование: разрушен Альказар! А когда Иверскую сносили, кто из них возмущался? А когда разрушали старейший наш храм — Десятинную Церковь, воздвигнутую еще Владимиром Красным Солнышком, — кто из г.г. испанцев тогда возвысил свой негодующий голос? Укажите мне испанца, который протестовал бы против уничтожения храма Христа Спасителя! Не знаете. Вот и отлично. А я зато укажу вам русского офицера, туберкулезного, без права на труд, с отобранным паспортом, которым не так давно — всего несколько месяцев тому назад — г.г. правые испанцы и г.г. правые французы перебрасывались, словно мячиком, через Пиренеи! Вот этот наш искалеченный и гонимый русский штабс-капитан заслуживает в тысячу раз более нашего внимания и сострадания, чем все испанские патеры, взятые вместе. Испанский „капитан X“ шлет привет русскому офицерству. Запоздало это ненужное приветствие на целых 17 лет. Отчего они не посылали нам, русским, свой привет в 1919 году? Или это тогда не было „общим делом“? Победят белые испанцы — полпредство по-прежнему останется в Мадриде (либо удалится оттуда на самое непродолжительное время). А русских офицеров, имевших наивность (и более чем наивность) сражаться в их рядах за „общее дело“, немедленно же выставят вон из Испании как „нежелательных иностранцев“. Да еще, чего доброго, предъявят им обвинение в советской пропаганде — как то всегда было в обычае у испанцев в отношении белых русских эмигрантов.
Когда, наконец, мы поймем, что иностранные националисты — будь то испанские белогвардейцы, французские „огненные кресты“, немецкие наци или итальянские фашисты — такие же враги нас, русских эмигрантов и нашей Родины, как и преследуемые ими коммунисты? Не спасать их надо, а повторить мудрые слова Тараса Бульбы: „Чтоб они подохли все, собаки!“».
Однако большинство чинов РОВС свой выбор сделали. Как утверждал генерал Скородумов, большевиков нужно бить везде, где они появятся. Поэтому бывшие добровольцы стали немедленно осаждать управление РОВС с требованиями поскорее отправить их на помощь братскому народу Испании, которому коммунисты уготовили такую же участь, как и их Родине. Однако не все было так просто. Много раз генерал Миллер проводил совещания с высшими начальниками Русского общевоинского союза. На повестке стоял только один вопрос: как организовать отправку добровольцев, если штаб Франко относится к русским с недоверием? Была и другая весьма существенная проблема: Франция официально стояла в стороне от конфликта в Испании, поэтому переброску русских офицеров-эмигрантов следовало проводить скрытно. На это нужны были средства, которых не было. Больше того, не предвиделось.
