Утром пришел анализ: CD4 — 160 единиц! Это очень мало. Поэтому я и болела постоянно всю зиму и весну. Меня сейчас лечили капельницами с гаммоглобулином, привезенным мамой по звонку. Она была права, что гнала меня в МОНИАК, и не верила в отсутствие ВИЧ-инфекции. А все это время Юнусов говорил, что я здорова! Но почему я ему верила?!
Никак не могла понять, почему Чингиз Алиевич так со мной поступил? Ведь то, что происходило каждый раз в его кабинете после диагностики, позволяло думать, что я ему не безразлична. Он никогда не говорил о любви даже в моменты неподдельной страсти, но я чувствовала его неравнодушие…
Почему же Юнусов меня чуть не угробил, заставляя поверить в выздоровление? Может, как восточный человек, он мстил мне за что-то? Ничего не понимая в психологии мужчин — мутантов с другой планеты! — я обратилась за разъяснениями к Артуру, который пришел меня навестить в больницу, потому что тоже причисляла его к «восточным», может и ошибочно, ведь он — чистокровный армянин.
— Артур, скажи, — пустилась я расспросы, — мог ли Юнусов постараться меня привязать к себе, чтобы я была зависима от его лечения, чтобы приезжала к нему постоянно. Мог он СПЕЦИАЛЬНО меня не долечивать?
— Конечно, мог. Кроме того, наверняка он просек, что ты врешь. Ты же говорила ему, что у тебя нет мужика?
— Да, говорила. А откуда ты знаешь?
— Мне ли не знать, какая ты продувная бестия, Лиса Алиса.
— Так уж и бестия? Бестия, это от слова «бес», что ли? Не поминай его при мне, пожалуйста, и тем более — не называй меня так.
— Как скажешь. Буду тебя называть мой Ангелочек.
— Так, пожалуй, лучше. Но почему Юнусов меня хотел убить? Хотел, чтобы я у него в ногах валялась? Чтобы вымаливала лечение?
— Может и поэтому, но скорее всего потому, что ни один мужчина, тем более восточный, а еще хуже — дагестанец с закипающей по любому поводу кровью, не потерпит, чтобы его женщина принадлежала кому-то другому. Любимая, не любимая — второй вопрос, но ЕГО. Вот тебе исчерпывающий ответ.
Значит, я сама виновата, что оказалась опять на больничной койке? Вразрез с запретом Чингиза Алиевича стала в больнице принимать противовичевую терапию, подобранную специально для меня заведующей инфекционным отделением. Терапию, от которой я наотрез отказалась в клинике в последний раз. И через две недели показатель ВИЧ стал 280 единиц.
Но когда меня выписали домой, поплохело так, что пришлось забыть о лекарствах. Но — почему? Я не могла понять, ведь мне дали с собой при выписке тоже лекарство! Не веря никому, я самостоятельно отслеживала названия ампул и препаратов. Почему же в больнице ощущался невиданный прилив энергии, а дома — лишь навалившаяся усталость? Почему?! Может, с капельницами мне вводили что-то другое? Я не находила ответа.
…Совершенно не хочется вставать с постели. Нет сил. Неужели все закончено? Неужели я умираю? И нет мне спасения? Не пора ли прекратить мучения разом?
Впав от отчаяния в истерику, я написала предсмертную записку. Но перечитав несколько раз — выдрала ее из тетради и бросила в ящик стола, а сама отправилась в церковь. Что мне оставалось?
2009 год
(Из дневника Алисы)
Я давно отпустила рабочих, но задержалась в квартире дочитать дневник дочери. Казалось: вот-вот осилю его до конца, но постоянно сбиваюсь на воспоминания, поэтому никак не могу дойти до последних страниц.
Не знаю, что было читать сложнее: наркоманские откровения дочери, которую тогда и дочерью-то называть не хотелось, или ее повествование о тяжелом заболевании и борьбе с ним. Но Алиса никогда бы не смогла выбраться из наркозависимости, если бы ее не припечатало ВИЧом. Хотя даже будучи смертельно больна, она не покончила с наркотой, превратившей ее в зомби. Необходим был еще более страшный удар, еще более страшная встряска — пережитая ей кома. Только после нее пошел отсчет настоящей человеческой жизни, несмотря на тяжелейшую ежедневную и ежечасную борьбу за существование.
Я действительно упустила момент, когда дочь перестала ходить в церковь. Или она тщательно скрывала от меня этот факт, зная, насколько серьезно я отношусь к вере в Бога? Мой папа, будучи убежденным атеистом, конечно, не придал значения, что Алиса не носит православный крест. Тем более жалко, что это крест моей покойной мамы, который она надела на внучку перед своей смертью, чтобы оградить Алису от зла. Своего рода — оберег, которого она лишилась по глупости или недомыслию.
Но, судя по последней прочитанной мной строке дневника, обстоятельства заставили дочь вернуться в лоно церкви… Говорят — непреодолимые обстоятельства. Это как раз Алисин случай. Тяжело же ей далось возвращение к вере…
Я внимательно осмотрела тетрадь, которую держала в руках, и увидела, что действительно выдраны несколько последующих страниц с корнем. Видимо те, на которых и была написана предсмертная записка. Может, она ее писала неоднократно, внося изменения и правки? Ведь Алиса билась в истерике, в чем сама же призналась. Я попыталась прочесть оттиск на сохранившейся странице, но ничего не вышло, потому что ее заполнял другой текст.
«Что же там было написано? Я ведь так и не видела записку, найденную в квартире в день смерти Алисы. А если это была та страница, что написана месяцем раньше? А вдруг кто-то воспользовался ей, чтобы убить мою дочь, сняв с себя возможные обвинения? Ведь Алиса слишком много знала о местных наркоманах и наркодельцах. Вдруг она кому-то пригрозила разоблачением?» — никто бы не дал вразумительного ответа ни раньше, ни тем более — сейчас, по прошествии полугода от тех трагических событий.
Я впервые серьезно усомнилась, что дочь сама свела счеты с жизнью, а ведь перед похоронами мы ее не стали отпевать в церкви, потому что были уверены в суициде.
Алиса последний месяц перед смертью действительно мало походила на цветущую молодую женщину: анорексичная худоба и обезображивающий фурункулез на лице, — поэтому ни я, ни следователь не усомнились, что она покончила с собой.
После ее выписки из больницы пришлось признаться Алисе, что мой врач-натуропат предрек резкое ухудшение. А дочь будто и не услышала моих слов, будто я проговорила их в пустоту. Или это для нее уже не имело сколько-то принципиального значения?
Я тогда знала почти наверняка, что спасти Алису от смерти на этот раз не удастся.
Пришла в местный храм с мощами Святой Матронушки и попросила прощения у Бога за то, что отвернулась от него.
И все-таки я пришла к Богу! Вернее — я вернулась к НЕМУ!
Может, если бы Юнусов меня не заставил разувериться в высших силах, то свою телесную боль я бы переносила значительно легче, со смирением, и с мыслями, что мне ниспослано земное испытание, которое я должна достойно выдержать, чтобы стать чище душой? Чтобы очиститься от той скверны, которую успела нахватать там, в прошлой безнравственной и пустой жизни, о которой теперь искренне сожалею? Недаром же считается, что тяжелые испытания выпадают людям, к которым Бог относится по-особому, которых Бог любит. Да и мысли о суициде меня бы не посещали столь часто.
