— Почему? — удивилась я. — Думаешь, стал бы
он слушать полуграмотную Симу?
— Стал бы. А знаешь почему? Потому что в свое время наш
дражайший Поликарп Константинович работал в команде моего отца. Тогда он был
еще младшим научным сотрудником, молодым и подающим надежды. Он знает и про
«Осу», и про пропавший архив. И вот представь, пришла к нему эта синеволосая
Сима…
— И что?
— Что, что? Наш ушлый Поликарп сразу бы просек о чем
разговор, наложил бы лапу на мое изобретение, а то и присвоил бы себе, с него
станется… Я же незаконно занимался разработкой, мне никто не давал ни
полномочий, ни разрешения, я даже, если формально подходить к делу, химикаты
воровал у института.
— Спрятал бы архивы, как твой отец… Ничего бы не
доказали!
— Началось бы расследование. И не местными дурашками,
типа этого волоокого Геркулесова, а ФСБ-шниками. Меня бы взяли на контроль, и
тогда ни о какой Земле Обетованной речи бы уже не шло! Я стал бы, как мой отец,
персоной нон грата. За тем исключением, что меня бы не казнили, не те
времена! — Сулейман весь затрясся. — Я изобретал «Осу» не для того,
чтобы переродившиеся в «дерьмократов» комуняки, убившие, между прочим, моего
отца, захапали его себе, а мне сунули в нос копеечную премию, даровали звание
академика и присвоили мое имя какой-нибудь провинциальной школе с химическим
уклоном…
— А для чего тогда, Сулейман? Для чего тебе «Оса»?
Он зажмурился, блаженно привалился к стене спиной и
промурлыкал:
— Завтра я вылетаю в Иерусалим. Сразу по приезде я
продам «Осу» израильскому правительству. За миллионы долларов, заметь!
Миллионы!
— Почему именно израильскому? Не лучше ли американцам?
Они больше дадут.
— Не лучше! Потому что с помощью «Осы» Израиль,
наконец, избавится от грязных арабов и установит свое господство в
Палестине! — прогремел он, сверкая глазами.
— Но ты же сам…. э… вроде как… араб.
— Я еврей!
— Но Сулейман…
— Я еврей! И точка.
— Лады, — смиренно молвила я. — Продолжай.
— А? — он моргнул. — Чего?
— Ты про Симу давай, про Симу, а то из-за споров о
твоей национальности, мы так не дойдем до финала.
— Я еврей.
— Ладно.
— Еврей. Ясно? — он еще минуту побуравил меня
глазами, потом, убедившись, что я приняла его «чистокровное еврейство»
продолжил. — А что про Симку рассказывать? Зарезал я ее без всякого
сожаления. Пользы от нее человечеству никакой, так что…
— Так просто взял и…
— Конечно, не просто. Не решался целые сутки. Но не
из-за того, что мне ее было жаль. Нет. Просто я знал, что по закону жизни,
вспомни Достоевского, за преступлением следует…
— Наказание?
— Это не обязательно! За преступлением, следует еще
одно. Насилие порождает насилие! Вместе со старухами процентщицами погибают
безвинные… Разве ты это в школе не проходила?
— Не люблю Достоевского, — вякнула я.
— Ну и дура.
— Сам дурак! — разозлилась я.
— Рот закрой. — Скомандовал он и швырнул в меня
первой попавшейся под руку книжкой. Я уклонилась, но рот закрыла. А то кинет в меня
что потяжелее, — вон лампа настольная рядышком — и буду в гробу лежать с
фингалом под глазом. — Короче, убил я ее по утру. Когда она мусор
выкидывала. Получилось это спонтанно. Я хотел только проследить за ней,
прикинуть, рассчитать удобное для идеального убийства время, я не торопился, у
меня ведь был в запасе день, я знал, когда директор возвращается. Но тогда все
будто специально сложилось благоприятно, видимо, не ее день был, — он
лукаво улыбнулся, — кругом ни души, дождь, секатор рядышком. Ну я и пырнул…
Потом вернулся в здание и занялся своими делами.
— Я-я-ясно, — протянула я. — Вернее не
совсем. А вторая уборщица тут причем? Эта, как ее, Даша.
— А вот тут вступает в игру недоделанный Павел
Игнатьич, чтоб ему! — Сулейман бросил негодующий взгляд на тюк
полиэтилена. — Я ж ему, идиоту, говорил, что сам с «Осой» разберусь.
Предупреждал, чтобы он не лез, куда не просят. А он… Да я сам, конечно, дурак…
Понимаешь, когда мы с ним очухались после, так называемой, газовой атаки, я ж
ему на радостях половину правды выболтал. Вот, говорю, открытие века сделал, и
ты, говорю, Паня, к нему причастен… — Швейцер скрестил руки на груди,
насупился. — Утром пожалел, конечно, да поздно. Пашка весь светится, меня
чуть ли не «ваше величество» называет, сам весь раздувается от гордости. А
несколько дней спустя подходит ко мне, радостный такой, и сообщает, что
приготовил мне сюрприз… Знаешь, какой? Он, видишь ли, всю документацию по «Осе»
— формулы, выкладки — законспектировал, отпечатал на машинке и отнес в
патентное бюро. Чтобы, значит, мне не беспокоиться. Прикинь?
— Да-а. — хмыкнула я невесело. — Оказал тебе
Пашка медвежью услугу…
— Ну, а я что говорю. Уж я его ругал… — Он тяжко
вздохнул. — Да что ругать, если сам виноват. Этот идиотик ведь не знал,
какие у меня планы на «Осу».
— И что ты сделал? — спросила я на всякий случай,
хотя догадывалась «что».
— В патентное понесся. Прибегаю, а там Дарья Махална,
сидит. Одна. Ну я к ней. Так и так, говорю, госпожа архивариус, вам тут мой
ассистент документы принес, но я заявку на патентование не подавал, так что
ошибочка вышла… А она хитренько так, знаю, знаю, господин Швейцер, о чем вы
говорите, о некой «Осе», но мне Паша и заявку, и бумаги, все принес. И все это
уже взято на учет, вот ждем Генерального, когда вернется из Стокгольма, подпись
поставит, поедем юридически патенты оформлять. Так что, вернуть бумаги я вам не
могу, извиняйте, только если с разрешения директора. Она вообще вреднющая баба
была, эта Дарья Михална. Я обомлел. Вот, думаю, влип. — Сулейман вытер
капельки пота под носом, выступившие от волнения. — А кто говорю, видел
бумаги, кроме вас? Она, никто. Вот Генеральный приедет… Я заволновался.
Покажите, говорю, бумаги, проверю, все ли правильно. Она достала папочку,
тесемки развязала и подает мне стопку бумаг — листов 10, не больше. Вот тут я
сглупил. Взял, да и разорвал в клочки все 10 листов…
— Почему сглупил? Правильно сделал. — Я
одобрительно кивнула, рвать бумагу, все ж таки лучше, чем резать людей.
— Нет, не правильно. Когда клочки разлетелись по
комнате, она укоризненно так на меня посмотрела и говорит, что же вы Сулейман
Абрамыч, хулиганите? Все равно это ни к чему не приведет, у нас еще ксерокопия
имеется, а где она хранится, я вам не скажу… А сама зырк на один из стеллажей.
Ну, думаю, не говори, сам найду. Одна загвоздка, вечером нельзя — кабинет на
сигнализации, а днем эта грымза постоянно в нем торчит. — Он
сморщился. — Об этот я думал, выходя из кабинета. А возвратясь к себе в
лаборантскую, я пришел к выводу, что у меня есть единственный выход…
