С начала они хотелись обойтись своими силами, но когда
выяснилось, что пистолет вахтера не заряжен, Ксюша предложила вызвать Геркулесова
— мало ли от кого придется подругу отбивать, вдруг без оружия не обойтись.
Когда Коленька прибыл, Сонька уже вся извелась от бездействия, по этому очень
ему обрадовалась, но, увидев, что бравый опер не привез с собой ни базуки, ни
даже автомата, сникла, посчитав наган несерьезным оружием. Однако ж отправилась
на поиски вместе с ним.
Искали они меня долго. Прочесали все кабинеты, закутки,
прошарили подвал, но ни следа Лели Володарской не обнаружили. Не осмотренными
остались только складские помещения, хотя там меня найти они не надеялись.
Пошли скорее для очистки совести. Вот по дороге они как раз и услышали мой
крик.
Компания как раз шествовала через внутренний дворик, когда
Геркулесову показалось, что он услышал мой бас. Он остановился, прислушался.,
не понимая, откуда может идти этот звук, ведь поблизости ничего, кроме
заброшенной кирпичной домушки с надписью «Огнеопасно — газ!», не было. Тут крик
повторился. И стало ясно, что именно за обшарпанной дверью этого зданьица, я и
ору.
— После этого мы и ворвались, — закончил
повествование Геркулесов. — Я вбежал первым, выломав дверь. Следом Соня с
фонариком, за ней вторая девушка и вахтер. Когда я увидел, что вся истекаешь
кровью, я выстрелил.
— Ты убил его?
— Только ранил. — Коленька грустно
улыбнулся. — Приберег гражданина Швейцера для судей.
— Ты видел его… ну, после этого?
— Час назад.
— Он что-нибудь говорит?
— Нет. Лежит молча. Маленький, жалкий, даже какой-то
сплющенный, будто раздавленный. А в глазах такое недоумение, будто до сих пор
не верит, что для него все кончено.
— И почему он стал таким? — задумчиво спросила
я. — Откуда это пренебрежение к чужой жизни? Ведь он не такой уж страшный
человек, я говорила с ним, он не садист, не маньяк… Просто когда-то он решил,
что чья-то смерть — ничто, по сравнению с его идеей.
— Идеей? Но, как я понял, Швейцер просто хотел загрести
побольше бабок.
— И это тоже. Но еще он собирался бороться с мировым
терроризмом…
— С арабами он хотел бороться, а не с мировым
терроризмом, — уверенно сказал Коленька. — А это, как ты понимаешь,
не одно и тоже. Потому что против террора он ничего не имеет, зато против
арабов…— Он махнул рукой над головой. — Так что Сулейман ваш Абрамыч фрукт
еще тот. Доктор Зло, какой-то. Одержимый идеей фикс.
— А чем ему арабы так не угодили?
— Скорее всего, из-за матери. Он вообще-то с детства
малость тронутый был. — Тут Геркулесов замолчал, собираясь с
мыслями. — Мы ведь его дневник нашли. Он вел его с детства. Конечно, не
очень интеллигентно читать столь личные записки, но, сама понимаешь, в нашей профессии
щепетильность только мешает… Тем более дневник многое объяснил и помог в
расследовании. Так вот. — Он вновь сделал паузу. — Лейла Швейцер, в
девичестве Фаяд, бросила сына и мужа, когда мальчику было 6. Вернее, она
вынуждена была это сделать. За Абрама Швейцера она вышла замуж без
родительского благословения, попросту сбежала с ним. Ее семья ее искала, через
7 лет нашла. Аж в Советском Союзе. Тогда они и увезли ее, они бы и мальчишку
взяли с собой, чтобы попробовать сделать из него настоящего борца с неверными,
но тогда он лежал в больнице — Сулейман рос очень болезненным — а чахлые бойцы
им не нужны. Вот так Абрам Швейцер остался без жены. А Сулейман без матери. На
мальчишку ее исчезновение произвело сильнейшее впечатление. Он замкнулся,
зачах. Стал дичиться всех, даже отца. А все потому, что мать заменяла ему всех,
ее он не просто любил, а боготворил. Дальше больше: мальчик серьезно заболел —
у него по всему телу пошли фурункулы и на нервной почве отказала левая сторона
тела. Днями он молча лежал в кроватке, а если и заговаривал с отцом, то только
чтобы узнать скоро ли приедет его мамочка. Абрам не знал, что делать. Он был
хорошим человеком и не желал наговаривать на родственников жены, по этому решил
оградить сына от реальности, придумывая разные сказочки про мамино
исчезновение: то она поехала за границу работать, то поплыла на корабле в
кругосветное путешествие, то ей пришлось ненадолго уехать на родину, чтобы
стать там королевой. В итоге Сулейман, запутавшись в отцовых легендах, сделал
своей вывод, что мать его бросила, потому что не любит, а папа не хочет его
ранить, по этому и не говорит правды.
— Все это ты узнал из дневника?
— Там о многом написано. Например, о том, как
мучительно он выздоравливал, как с головой окунулся в учебу, лишь бы забыть о
том, что он не нужен своей матери. — Геркулесов мрачно хмыкнул. — Ты
знаешь, а он ведь был вундеркиндом. Если в школу он пошел, не умея ни читать,
ни писать, да что там, он говорил-то с трудом, то к 3-ему классу он уже решал
сложнейшие задачи по физике. Сулейман вообще имел склонность ко всем точным
наукам. Школу он закончил в 15, и учителя не знали, какую профессию он выберет,
так как одинаково блестяще он разбирался и в математике, и в физике, и химии.
Но он выбрал химию, решил пойти по стопам отца — Абрам Изральевич Швейцер был
очень известным специалистом в этой области. Ну вот. Потом учеба, работа,
диссертация. Признание. И вместе с этим страшное одиночество — отца убили,
когда парень еще учился на первом курсе — комплексы, переросшие в психическое расстройство. —
Геркулесов перевел дыхание, хлебнул немного воды из графина и закончил. —
Вот такой он, ваш Суля. Вроде страшный человек, а сочувствия заслуживает.
Я хмуро уставилась в стену, решая изменить ли мне мнение о
Сулеймане в связи с новыми фактами или нет. После недолгой внутренне борьбы
сделал следующее заявление:
— Знаешь, я бы ему, быть может, и посочувствовала, если
бы не одно обстоятельство.
— Какое?
— Он мне шишек набил! И щиколотку изуродовал! —
воскликнула я возмущенно. — Теперь у меня на ноге шрам останется. На всю
жизнь. — Я судорожно охнула, готовая зареветь, но потом мне пришла в
голову спасительная мыслишка. — Хотя… Я давно хотела змейку на щиколотке
вытутуировать, да все денег жалела. А теперь такой повод, шрамчик прикрыть-то
надо…
— Не надо. Я девушек с татуировками не люблю.
— Ха! — Я приготовилась ему нахамить, но что-то
новое, появившееся в его взгляде, заставило меня проглотить свою глупую
остроту. Чего это он на меня так проникновенно смотрит? А? Я засмущалась и
невпопад спросила. — А со шрамами тебе девушки нравятся?
— Ты мне любой нравишься, подружка.
Я открыла, было, рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость,
но Коленька вдруг наклонился ко мне и поцеловал. В губы. И поцелуй этот совсем
не походил на дружеский. Он был скорее… Ну… Э… Улетный, короче, был поцелуй.
Вот так-то, господа.
Когда мы оторвались друг от друга, я вдруг вспомнила, что
забыло кое-что узнать. И с замиранием спросила:
— Ты любишь Кафку?
