Злобинда злится.
— Айсель! Ты же фея! Вспомни своё главное правило?
Да, как я могла забыть? Всегда верить в чудо. Без этого правила не было бы фей.
— Суженый мой, ряженый… — начинаю вновь, полная желанием увидеть его, моего, того самого. Кудесника.
По зеркалу идёт рябь. Потом — отражается комната. Весьма характерная — лаборатория зельевара.
А вот и он сам — с сальными волосами, зелёный, колдует над котлом.
Вскидывает голову, ловит мой взгляд и ехидно улыбается.
Я ахаю и роняю свечу.
А изжелта-зелёный едкий дым, перетекая через раму, заполняет комнату…
Глава 15, в которой меня подняли и бросили…
Рыжеволосый кудрявый мужчина сидит за столом и нервно грызёт гусиное перо. Тонкие пальцы — в чернильных кляксах. Стол и пол вокруг усыпан комочками смятой бумаги.
Сальная свеча коптит и дымит, потрескивая и угрожая погаснуть от каждого вздоха ветра, который пробирается в жилище через большие щели в оконных рамах.
Мужчина в сердцах комкает очередной лист и тоже кидает его на пол.
Бросает перо, сея на бумагу тёмные брызги.
Не идёт история.
Вернее, он не слышит её.
Раньше весь мир вокруг рассказывал ему свои истории: весёлые, но с ноткой грусти, — слышались в чирикании воробьёв, степенные и уютные — в мышиной возне под полом, страшные и тревожные доносились воем диких зверей из леса, даже в мурлыкании кошки была история — о любви, тепле и спрятанных в мягкие лапки коготках.
Сейчас мир молчал.
Или это он оглох?
Какой же он после этого сказочник?
Дверь приоткрывается и в комнату входит молодая женщина. Её щёки румяны, чепец и передник — белы, а полные губы трогает нежная улыбка. Движения женщины мягки и степенны. Одной рукой она придерживает шаль, другую — кладёт на плечо мужчине.
— Ах, Христиан, — вздыхает она, — уже очень поздно. Идём спать.
Он трётся щекой о её белую пухлую ладошку и тихо говорит:
— Мне нельзя, Лизет. Сегодня я не написал ни строчки. И в Сказочной стране не родилась новая сказка.
Лизет ласково треплет его рыжие вихры.
— Всё равно «сегодня» уже прошло. Идём. Напишешь завтра. Я сварю тебе кофе, и мы распахнём окна в сад. Истории сами слетятся к тебе, как прилетают синицы, когда ты сыплешь крошки на подоконник.
Христиан обнимает её за широкую расплывшуюся талию и утыкается головой в живот, где ворочается их первенец.
— Нет, Лизет, не поможет, — горестно бормочет он, пряча раскрасневшееся от стыда и бессилия лицо, — я больше не слышу их. Даже если весь мир будет кричать мне прямо в уши, не услышу ни слова. Боюсь, совсем скоро нас ждёт полнейшее бессказье.
Лизет присаживается рядом на скрипучий табурет и подпирает лицо рукой. В её серых глазах плещутся мудрость, печаль и доброта.
— Христиан, — говорит она, рассматривая конопушки на лице мужа, ещё таком молодом, но уже тронутом ранними морщинами, — ты ведь герой, который, будучи совсем ребёнком, в одиночку победил целую армию крысоров. Не ты ли всегда учил, что не следует недооценивать детские фантазии?
— Милая Лизет, — грустно отвечает он, — фантазии легки и всегда с тобой. Они — суть фантазёра. А вот со сказками сложнее. Сказку сначала нужно услышать, потом записать, и лишь тогда она родится. А я оглох. Лизет, может это потому, что я вырос?
Лизет тихо мелодично смеётся, но в серебре её смеха слышны нотки уныния. Она чувствует себя виноватой в его нынешнем состоянии. Но долг жены помочь и утешить.
— Все сказочники были взрослыми, но слышали сказки. Вспомни своего отца.
Христиан качает головой.
— Перед атакой крысоров он тоже жаловался, что перестал слышать сказки.
Лизет гладит тонкую нервную ладонь мужа.
Он прикрывает глаза.
Огонь золотит кончики длинных рыжеватых ресниц.
Он слушает.
Но…
Мыши под полом — просто мыши. И ветер за окном — просто ветер.
Нет Мышиного Королевства. Ветер не поёт печальных баллад, пропахших ночной прохладой.
Христиан встаёт и протягивает руку жене.
— Ты права, дорогая, — говорит он, когда тёплые пальцы женщины осторожно касаются его кожи, — я очень устал. Это просто усталость. Идём спать.
Он гасит свечу, обнимает жену за плечи и не замечает, что в окно бьётся крошечная лунная фея…
* * *
Стук, нет, грохот, заставляет меня разлепить налитые свинцом веки и с трудом, но всё-таки сесть. Во рту горько, перед глазами всё плывёт. Дым постепенно рассевается, и проступают очертания Злобинды — растрёпанной и белой от страха.
— Что это? — говорю я. На язык будто наложили камней. Еле ворочается.
— Это? — она слабо поводит рукой, указывая на редеющее дымное полотно. Потом касается зеленоватых клубов пальцем. Причмокивая, пробует на вкус. — Полагаю — сон-газ. Точнее, уверена. У меня кандидатская по вредным испарениям.
Чем меньше газа, тем легче дышать и свежее ум, словно ты постепенно просыпаешься, умываешься, делаешь зарядку, и после недавней утренней расслабленности приходит бодрость.
— Звучит, как нечто запрещённое, — говорю.
Злобинда кивает:
— Так и есть. Сон-газ использует в двух целях…
Грохот возобновляется, и я, наконец, соображаю, что колотят в дверь.
Не дослушав Злобинду, шатаясь как пьяная, иду открывать.
На пороге Хмурус — бледный, злой. Хватает меня за плечи, да так грубо, что потом даже магией синяки долго удалять придётся. Он буквально впечатывает меня в стену, не обращая внимания на возмущённые возгласы Злобинды.
Его глаза впиваются в мои, сверлят, вытаскивают душу через коридоры зрачков. Это больно и неприятно, я почти теряю сознание.
И, наверное, соскользнула бы на пол, не держи он.
Экзекуция закачивается довольно быстро.
Хмурус отпускает меня небрежно и резко. Злобинда успевает подставить мне плечо, а то бы грохнулась совсем не по-фейски.
— Да что же ты творишь, окаянный! — она грозит Хмурусу кулаком. — Сначала — сон-газ. Теперь… что ты сделал? В мозг к ней вломился? Это и со смертными-то нельзя! А она — фея.
Почувствовав, что меня жалеют, утыкаюсь в плечо новоиспечённой подруги и плачу.
— Цыц! — Хмурус топает ногой. — Скудахтались! С мыслей сбиваете.
Он широкими шагами проходит к кушетке, опускается на неё так, что та жалобно вздыхает и предсмертно хрипит.
