Находиться с ней рядом было совершенно невыносимо.
Он спешно собрал нужные ингредиенты и выскочил прочь. Захлопнул дверь, уперся в неё затылком, прикрыл глаза.
Он едва удержался от того, чтобы не броситься назад, к пленнице, и не отпустить.
Но пока она тут, он может любоваться ею. А если отпустить, она улетит и больше никогда не появится не то что рядом с академией, а в этом лесу.
Все пара дней.
Фея успокоится, поймёт, что он не хочет ей зла.
Он отпустит, обязательно, просто чуть позже.
…Занятия он вёл на автомате. Хотелось на всё плюнуть и нестись в лабораторию. Быть рядом, смотреть на неё.
Между тем шёл он в свою вотчину, как на эшафот. Осторожно открыл дверь, неслышно вошёл.
Истомлённая за день страхом, неизвестностью и ожиданием, фея спала, свернувшись клубочком. Волосы струились, словно платиновая река, укрывали хрупкую фигурку, стекали вниз через прутья клетки. Крылья радужно переливались и мерцали.
Чариус, как завороженный, смотрел на прекрасное создание.
Фея была такой беззащитной, такой уязвимой. Её хотелось беречь и спасать от всех чудовищ мира.
Осторожно, на цыпочках, подкрался к её тюрьме. Протянул руку и невесомо, подушечками пальцев, коснулся шёлка волос.
Он ушёл раньше, чем она проснулась.
И больше старался не появляться в лаборатории. Если что-то было нужно — отправлял мяв-куна. Сам же оказался слишком малодушен для того, чтобы посмотреть ей в глаза после содеянного.
Проходит почти неделя, когда мяв-кун сообщает:
— Она умирает.
Чариус вздрагивает и роняет в котёл целую горсть лягушачьих лапок. Котёл взрывается. Они едва успевают отскочить.
Мяв-кун не унимается:
— Я серьёзно, мяв. Ещё пара дней — и у тебя будет горстка отменной фейской пыльцы.
Чариус сжимает кулаки.
О чём он только думает? Что он творит?
Её смерть точно не входит в его планы.
— Отпусти её, сегодня же.
— Нет-нет, так не пойдёт. Я должен устроить ей побег. А ты — гнаться за нами и пытаться вернуть назад. Ведь она такой ценный ингредиент…
— Она прекрасная фея, а не ингредиент, — бормочет Чариус. — Но ты прав, лучше разыграть. Пусть думает, что я хотел её погубить…
— … он так и не смог использовать против неё ни одного серьёзного заклинания. А несерьёзные она ломала, как щепки… — Хмурус замолкает.
Да и я настолько шокирована его историей, что не могу вымолвить и слова.
Он по-прежнему не смотрит на меня. Вытаскивает из тахты прутики и ломает. Вытаскивает и ломает. У ног уже столько — на приличный костёр хватит.
Он горько и тяжело вздыхает, а потом говорит просто, не таясь:
— Я люблю вас, Айсель. Я натворил много глупостей. И не знаю, что с этим делать.
Забываю, как дышать, хватаюсь за сердце.
А мне что теперь делать с этим признанием? И с ним?
Глава 33, в которой я рассказала…
Я ждала этих слов совсем от другого мужчины.
От того, кому принадлежит моё сердце. От того, кто прекрасен, как сам бог природы. А получила их от уродливого и неприятного мне зельевара. Я, конечно, прониклась его историей. Но вряд ли он был бы рад, если бы его пожалела. А простить — не могу. Он едва не убил меня. Такое не прощают.
Впрочем, прощения он и не просит.
Встаёт, невесело хмыкает и глухо произносит:
— Это ничего не меняет между нами. Я просто хотел, чтобы вы знали. — Опускает голову, сжимает кулаки. — Пойду выясню, как тут с ночлегом. С вашего позволения…
Хмурус уходит стремительно, словно убегает от чего-то.
Вернее, от кого-то. И этот кто-то — я.
Нет, Хмурус, меняет. И меняет всё.
Потому что теперь мне становятся понятны его вечные придирки и язвительный тон. И я больше не смогу на них обижаться. Ведь они — всего лишь защитная реакция замученного отчаянием и безнадёжностью человека. В таких случаях часто рассуждают: «Пусть лучше меня ненавидят, чем хотят со мной дружить».
Для таких людей дружба хуже ненависти.
А ещё я не смогу теперь спокойно быть рядом с ним. Оставаться равнодушной.
Что делать, когда тебя любят, а ты — нет?
Всё изменилось, Хмурус. По-прежнему мы уже не сможем…
Ветер играет моим волосами, луна умывает серебром. За его рассказом я и не заметила, как подкралась ночь. И раньше я бы играла и смеялась с нею.
Но теперь… Хмурус будто забрал мою радость и бросил в котёл своего отчаяния. И поделился со мной, как хлебом, кривыми усмешками.
Они горчат.
На балкон выпархивает Мелоди. Весёлая, беспечная, шумная.
Она садится рядом, обнимает за плечи.
— Чего нос повесила, сестрёнка? Взгляни, какая ночь! Айда играть!
Качаю головой.
— Не могу, прости.
— Он что-то сказал тебе? — она хмурит брови. — Что-то плохое? Вы очень долго просидели здесь, душа моя.
— Он сказал мне только правду…
— И что же это за правда? — её личико даже заостряется от любопытства.
— Помнишь, — говорю тихо, — девяносто лет назад я вернулась едва живой?
— Ещё бы! Мама тогда сказала, чтобы мы все принесли тебе понемногу пыльцы. Ты еле шевелила крылышками! — В её глазах дрожат слёзы. Она порывисто сжимает мою ладонь. — Но ты так и не сказала нам тогда, кто это сделал с тобой.
Снова переношусь в те дни, внутри всё холодеет.
— Тогда я старалась забыть, как страшный сон. Выкинуть из головы. И мне удалось. Но сейчас снова…
— Почему снова?
— Потому тогда я насилу унесла ноги из лаборатории… Хмуруса…
Мелоди охает, округляет глаза, прикрывает рот ладошкой.
— Этот? — она кивает в сторону комнаты.
— Да.
— Но почему ты с ним?
— Не по своей воле. Так решил комитет по балансу. Видимо, мне нужно было пережить всё вновь через рассказ Хмуруса и обрести свой баланс. И себя тоже уравновесить.
— Это жестокий урок.
— Он был нужен мне, — ласково хлопаю её по ладошке. — И ты тоже мне нужна. Всё, кто здесь собрался, — а я теперь понимаю, что не зря, — нужны.
Мелоди выпрямляет спинку и становится серьёзной. Она любит важные миссии.
— Идём, — говорю я.
