Невероятный сценический талант молодого Крауса (возможно, даже более выдающийся, чем литературный), которому не суждено было реализоваться из-за врожденного физического недостатка, стал очевиден еще в ранней молодости. В восемнадцать лет он уже писал в газеты и прочел первую публичную лекцию. В 1890-х Краус сделал себе имя как журналист, критик и литературно-политический публицист полемического склада – выступая против Германа Бара и модернистов 1880-х, против сионизма Теодора Герцля. Neue Freie Presse, самая важная газета либеральных кругов среднего класса в Габсбургской империи, была настолько впечатлена, что предложила двадцатипятилетнему Краусу занять место блистательного Даниэля Шпитцера («хороший австриец выше всех благоразумных австрийцев»), став редактором сатирического «Фельетона» или отдела культуры.
Краус отклонил предложение и в тот же год отрекся от еврейского сообщества и основал собственный журнал – Die Fackel («Факел»). Эти небольшие ярко-красные, нерегулярно выходившие томики, где постепенно становилось все меньше авторов и все больше – беспощадных комментариев Крауса к глупым или злобным цитатам из прессы, стали для него тем рупором, в который он выкрикивал свои слова миру (а точнее – против него). Они сделали его Fackelkraus’ом, библейским пророком времен заката Габсбургской империи и зарождения медиакультуры; его ярость осталась прежней, но теперь была облечена в более отточенную прозу с куда большим остроумием. Полемика была для него как нравственной, так и эстетической необходимостью. Финансовая самостоятельность позволяла Краусу продолжать полемику вплоть до самой своей смерти, хотя после 1933 года, потеряв свою немецкую аудиторию, а также часть австрийской, он серьезно рассматривал вариант закрытия журнала. Смерть избавила его от выбора в пользу этого интеллектуального самоотречения. Как и все написанное Краусом, Die letzten Tage der Menschheit («Последние дни человечества») были впервые напечатаны в «Факеле».
Библейские пророки, моралисты и даже обличители нравов мало интересуются политической злобой дня. Сам Краус писал об «аполитичной склонности» «Факела», о его «взгляде, не затуманенном никакими партийно-политическими спектаклями». Но его ни в коем случае нельзя назвать аполитичным, хотя такие вопросы, как выбор между монархией и республикой, право нации на самоопределение, всеобщее избирательное право, оставляли его равнодушным. Он сознательно оставался вне партийной политики, к досаде социалистов, которые с радостью записали бы в свои ряды великого борца с системой и которых он сам атаковал не так регулярно и, возможно, с большим сожалением, чем другие партии и политиков. В какой-то момент после Первой мировой войны даже казалось, что общая антивоенная позиция привела их к более тесным отношениям. Но это было иллюзией, Краус не позволял навешивать на себя политические ярлыки и оставался вне политики, даже когда высказывался по злободневным вопросам. Вопросы политики имели для него второстепенное значение, потому что он верил, что «реальная власть сосредоточена не в представительных органах, не в парламентах, а в редакциях».
Именно из газет Краус получал, вычитывал сигналы, призывающие его к последнему бою. Он видел в довоенной буржуазной журналистике (и прежде всего в Neue Freie Presse) зачаток – нет, уже реальность нашей эры медиа, выстроенной на пустоте слова и образа. Он знал, «где гибнет дух, а его тело, фраза, смердит на радость гиенам». Пресса не только выражала развращенность века, но и сама совращала его – путем «присвоения ценностей через слова». Это высказывание Конфуция, которое Краус обнаружил с радостью, хотя и поздно, кажется вышедшим из-под его собственного пера:
Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, то ритуал и музыка не процветают. Если ритуал и музыка не процветают, наказания не применяются надлежащим образом. Если наказания не применяются надлежащим образом, народ не знает, как себя вести. Поэтому благородный муж, давая имена, должен произносить их правильно, а то, что произносит, правильно осуществлять. В словах благородного мужа не должно быть ничего неправильного.
Карл Краус посвятил всю свою жизнь наведению порядка в мире посредством слов. Искажение ценностей словом – сказанным, услышанным, в первую очередь прочитанным – является главной темой «Последних дней человечества», задает его форму и структуру. Неслучайно каждый акт этой трагедии начинается с выкриков газетных торговцев и заголовков новостей.
«Последние дни человечества» стали одним из шедевров литературы ХХ века, потому что эпоха («эти великие времена, которые я знал, когда они были еще маленькими») теперь заслуживала артиллерийских залпов, которые Краус обрушивал на меньшие цели вплоть до 1914 года. Его всегда занимала мировая история, известная как всемирный высший апелляционный суд, но он писал ее как местный репортер из Вены, расположившись в идеальной точке, обозначенной в начале каждого акта: это Сирк-эке на углу Рингштрассе и Карнтнерштрассе, где вся модная Вена встречается на дневном променаде. Его космос был микрокосмом. Только с убийством эрцгерцога Фердинанда в Сараево – до сих пор это название звучит зловеще – микрокосм расширился до макрокосма, а местная хроника стала читаться как комментарий к концу света, «трагедии человечества».
«Последние дни» были написаны во время Первой мировой войны, которой Краус противостоял с самого начала и которую публично осуждал в своих лекциях. Первые наброски большинства сцен он сделал в 1915–1917 годах и переработал их в 1919 году для книжного издания. В том же году драма была опубликована в трех специальных выпусках Die Fackel, а в 1922 году увидело свет первое книжное издание объемом в 792 страницы, расширенный вариант первой публикации, выпущенный собственным издательством Крауса. В своей оригинальной версии эта драма, «чьи размеры согласно земной мере времени заняли бы около десяти вечеров… предназначалась для марсианского театра», а не для земных показов. Только в 1928 году Краус дал принципиальное разрешение – вопреки обоснованным протестам своих почитателей – венскому Социал-демократическому центру искусств на постановку сокращенной и потому, откровенно говоря, непригодной версии. Краус сам читал разные варианты сценической версии весной 1930 года в Вене, Берлине, Праге и Моравска-Остраве, но более не повторял этого опыта. Драму не издавали вплоть до 1992 года.
Таким образом, нынешняя версия «Последних дней» – это лишь небольшая и, между прочим, в связи с подъемом национализма отчасти политически адаптированная выборка из великой марсианской драмы. Она не может и не должна заменять чтения оригинальной версии. Но в этом издании есть кое-что, чего нет в оригинале, и это тоже важно для читателей: рисунки Георга Эйслера. В оригинальном издании было две иллюстрации: знаменитый фронтиспис, где веселый палач с «австрийским самодовольным» лицом возвышается над повешенным в окружении австрийцев в униформе и штатском, которые тоже хотят попасть в кадр; и финальная картина распятия в открытом поле, уничтоженного артиллерийским огнем. Первое изображение было репродукцией почтовой открытки, которой торговали на улицах империи после казни Чезаре Баттисти, итальянского социалиста; второе прислал Краусу молодой Курт Тухольский. Иллюстрированное издание мировой трагедии, которая подобно геноциду должна избегать прямых изображений, кажется на первый взгляд слишком бесцеремонным. Но Георг Эйслер комментирует и объясняет своими рисунками не сюжет, а автора. Будучи венцем, Эйслер впитал Крауса с молоком матери. Сын ученика Шенберга, сам ученик Кокошки, среди художников теснее всех связанного с Краусом, Эйслер вырос на Краусе и как художник. И никто бы не смог лучше него перекинуть мост от текста «Последних дней» к современному читателю.
