— Вас никто ни в чем не винит. Сейчас речь пойдет о другом. — Майор уселся так, чтобы сподручнее было писать. — Итак, вас избили. Причем уже не первый раз. Помните ваших дружков-уголовников?
— Ну и что из этого?
— Не нервничайте. Потерпите. Через пару месяцев будет суд, и Антонина Григорьевна получит серьезный срок. Думаю, не менее семи-восьми лет.
— Почему так много?
— Как говорится, по содеянному. Но это уже не мое дело, все будет решать суд.
— А вдруг оправдают?
— Маловероятно. Савостина сама этого не хочет. Желает, как говорится, искупить грех по полной.
— Глупая, наверное.
— А может, святая. — Гринько дотянулся до стакана с водой, выпил до половины. — Так вот… Складывается так, что вы, согласно завещанию, становитесь владельцем всего хозяйства Савостиных.
— Я как-то об этом не думал.
— Напрасно. Богатство само идет к вам в руки, и вы становитесь весьма состоятельным господином.
— Может, не будем сейчас об этом?
— А зачем, милый человек, я к вам явился? Сегодня какие-то вопросы не решим, завтра будет поздно.
— Какие вопросы?
— Изложу. Жить в наши дни состоятельному господину очень даже небезопасно.
— Будут бить и дальше?
— Не исключено. У вас молодая жена, у вас скоро появится ребенок, и ваша задача — беречь себя хотя бы ради них. Я не прав?
— Правы, но я сумею себя защитить.
— Дорогой мой наивный человек! — наклонился к нему майор. — Даже сильные мира сего не всегда способны защитить себя от злодеев. А уж вы, в этой дыре, в этом захолустье… Вы сами или ваша любимая будете идти однажды в такую же темень по улочке к дому, и опять сзади какие-то подонки. Вы этого хотите?
Гордеев помолчал, повернул голову к гостю:
— Что вы предлагаете?
— Вот это другой разговор, Артур Константинович. — Он откинулся на спинку стула. — Предлагаю вам такой вариант: мы вас будем охранять.
— Мы — это кто?
— Я, мои друзья, коллеги.
— Крышевать?
— Если вам нравится такое определение, бога ради. Да, крышевать. В интересах вашей безопасности.
— Не боитесь?
— Чего?
— Вот так прямо, в лоб!
— Я, уважаемый Артур Константинович, боюсь только собственную супругу. И то, если она не будет носить мне передачку за решетку. Все остальное переживем! Я ответил на вопрос?
Артур помолчал, спросил:
— И что мне это будет стоить? Сколько я должен платить?
— Сущую мелочь. — Гринько взял ручку, нарисовал на листочке какой-то домик, протянул Артуру.
— Что это? — не понял тот.
— Домик.
— Какой домик? Вот этот? Мой?
— Нет, не ваш. Этот дом остается вам. А вот придорожное кафе со всеми пристройками вы переписываете в пользу моих друзей.
— Да вы что! — возмутился Артур, наливаясь яростью. — Совсем обнаглели?! Знаете, сколько он бабок стоит?
— Догадываюсь. — Майор сложил листки вчетверо, мелко разорвал их, сунул обрывки в папку, поднялся. — Пожалуйста, не нервничайте. Вам это вредно. Голова может разболеться, да и Настенька расстроится. — Он подошел к двери, улыбнулся. — Главное, помните, скоро суд, и вдруг он повернется совсем не в ту сторону, в какую нам хочется? А это очень неприятный момент. — Он надел фуражку, поклонился. — Честь имею.
Дело шло к вечеру. Снег, тяжелый, мокрый, падал на землю густо и мерно, закутывая все в одно сплошное серое покрывало.
В ворота дома кто-то принялся звонить длинно и настойчиво. Артур, задремавший в своей комнате, вскинулся, уставился на вошедшую к нему Настю:
— Кого это черти?
— Сейчас гляну.
— Сам.
С трудом поднялся, спустился во двор, крикнул в калитку:
— Что нужно?.. Кто?
— Нинка. Открой.
— Что-то срочное?
— Открой!
Отодвинул засов, впустил соседку, двинулся следом.
— Ты куда?
— В гости.
Она была слегка выпивши, растрепанная, злая. Решительно поднялась на веранду, отодвинула с дороги Настю, вошла в прихожую, рухнула на стул.
— Семь годков!
— Что? — не понял Артур, стоя у порога.
— Савостиной дали семь годков. По совокупности. — Она высморкалась в платок, вытерла мокрое лицо. — Чего ж на суд не явился, сучонок?
— Скандалить пришла?
— Поговорить. Хоть бы глянул на свою бывшую. Пожалел бы, что ли?
— Чего жалеть?
— Тварь ты последняя! Из-за тебя ведь жизнь в тартарары пошла. Не понимаешь, что ли?
— Может, чай будешь? — попыталась перенаправить разговор Настя.
— Больше спросить не о чем? — разозлилась Нинка. — Чай она предлагает! А сама-то, небось, млеешь, что соперницы сдыхалась? Что в тепле, уюте да любви будешь? Млеешь, мелочь пузатая?
Гордеев быстро подошел к ней, с силой подхватил под руку:
— А ну, пошла. Пошла отсюда, пьянь!
— Не трожь меня!
— Пошла, иначе пришибу!
— Гляди, как бы я не пришибла!
Они сцепились в коридоре, Артур дотащил Нинку до выхода на веранду, с силой толкнул вниз по ступенькам.
— И не суйся сюда больше, курва! По правде изувечу!
— Бог тебя еще накажет! — кричала снизу продавщица. — Вот увидишь, накажет уродину!
Артур вернулся обратно. Настя смотрела на него широко открытыми, полными слез глазами.
— Артурчик… уедем отсюда. Прошу, уедем. Я тут боюсь.
— Пацана родишь — сразу уедем. Распродадим все к гадской матери, по-другому жить станем. А пока потерпи.
Тюремная камера была рассчитана на двадцать женщин. Было уже за полночь, заключенные все спали, лишь Антонина, лежа на верхних нарах, таращилась в серый темный потолок, не могла никак уснуть, что-то шептала, пыталась отогнать от себя.
…Вдруг на нее наплывал задыхающийся, с безумными глазами Михаил, что-то шептал непонятное, пробовал дотянуться до ее горла, чтоб задушить. Откуда-то возникала мягкая и липкая подушка, Савостина хватала ее, закрывала лицо мужа, и он все тянулся, норовил пережать глотку.
Она крестилась, шептала молитвы и, вконец измучившись, вдруг проваливалась в тяжелый сон.
Но едва она засыпала, ей опять чудилось, что она выбирается из воды, пытается подняться наверх, машет руками. Воздуха все равно не хватает, она хрипит, видит неожиданно перед собой Артура, протягивает к нему руки, он отталкивает ее, легко поднимается наверх, где светло и солнечно. Она настигает его, принимается ожесточенно, до крови избивать его лопатой…
