— Страшон я в нём больно, — сказал. — Страшон, что твой сатана!
А снова вспомнил эту давнюю историю, когда шофёра увидал, что вёз их с Феликсом от Гороховой. И вёз-то странно, длинным-предлинным кругом. Мог в два счёта домчать, но зачем-то свернул на Фонтанку, оттуда на Крюков канал с петлёй мимо театра Мариинского и только потом — на Мойку, так что и подкатили-то ко дворцу Юсуповых совсем с другой стороны, от Коломны. Чуднó!
Пока ехали, Григорий про кабаны давешние Феликсу рассказал, как возвращался с «Виллы Родэ» и ледяную глыбу с гробом хрустальным попутал. Посмеялись.
У дворца думал Григорий к парадному подъезду выходить, где стоял уже чей-то лимузин, ан и тут ошибка вышла: их автомобиль повернул через ворота во двор и только там остановился. Кто бы подумал, что князь чуть ли не чёрным ходом в хоромы свои пробирается!
А маленькой, знай, с улыбкой смотрит. Сюрприз, говорит! Вот как втроём они в дверцу какую-то прошли, тогда и начались сюрпризы.
Первое дело — комар над ухом, изводивший Григория, затих. То житья не давал, зудел на все лады, а у Юсупова исчез, как его и не было. Такое облегчение…
Короткой лестницей спустились в подвал. С виду обычный, только по-дворцовому устроен. Григорий во многих палатах бывал, а красоты такой припомнить не смог. Старинные фонари с разноцветными стёклами. Свет пятнами. Занавеси — тёмно-красные, богатые, тяжёлые. Камин из красного гранита навроде очага сделан. В нём поленья здоровенные трещат, искрами сыплют, а на полке — кубки золочёные, тарелки глиняные и статуэтки чёрного дерева.
Из угла посверкивает зеркалами буфет в полстены, перед ним на полу — необычная шкура. Огромная и совсем белая, с оскаленной медвежьей мордой. Слыхал Григорий, что на севере такие звери водятся, но увидал первый раз. Одно слово — сказка. И музыка весёлая откуда-то слышится.
Григорий с Феликсом сбросили шубы, шофёр тоже из дохи выпростался — вот и возник в памяти пилот вида сатанинского. И ведь не в кожу был одет шофёр: оказался он господином в костюме строгом. Разве костюм чёрный, круги у глаз от больших очков и… что-то в нём насторожило Григория.
— Прошу, Григорий Ефимович, — сказал князь и господина под локоток ближе подвёл, — прошу любить и жаловать. Шофёр у нас нынче редкий. Сюрпризом для вас — и не шофёр вовсе, а тоже мой гость и старый знакомый. Дело у него к вам. Так что вы пока побеседуйте, а я, с вашего позволения, отлучусь ненадолго. Там тоже гости ждут, неловко.
И с тем вспорхнул по винтовой лесенке, улыбаясь по-прежнему.
Господин в костюме Верноном назвался, сказал, что из Англии. Нерусский, оно и сразу понятно было. Полюбовался этот Вернон креслами резными и на одном уселся, а Григорий в диване утонул.
Рядом круглый чайный стол стоял с самоваром и блюдами, полными всякой всячиной — бутербродами, хрустящими корзиночками с начинкой, пирожными… Ну, пирожные — не про Григория угощение. Он и так-то сладкого не ел, а тут ещё пост Рождественский. Но корзинку-другую съел, конечно. Выбрал с рыбкой мелко порубленной: пятница-то закончилась уже, суббота началась, и рыбку вкушать можно.
Чай — чаем, а вино хорошее тоже не позабыл для гостей князь: мадеру, херес, портвейн с марсалой. Стояли наготове большие рюмки из тёмного стекла. Вернон принялся за херес, но вино только пригубливал, а Григорий мадеру пил глотками большими и ещё себе подливал.
Слово за слово, стала уходить настороженность — приятно оказалось говорить с этим Верноном. Похвалил его Григорий: мол, язык русский хорошо знаешь. А тот в ответ:
— Неужто лучше, чем ваш знакомый немец, с которым на Гончарной встречаетесь?
Вот это был сюрприз так сюрприз. И тут уже совсем другой разговор у них затеялся. Вернон будто сам на Гончарной за столом сидел — всё знал, как и о чём австрияк с Григорием договаривались. Мысль мелькнула: уж не Лилька ли ему всё выкладывает? Но нет, знал англичанин и то, что ей неведомо — иной раз ведь и с глазу на глаз Григорий с гонцом разговаривал, переводчицу рыжую удалив.
И вот Вернон этот спокойно объяснять стал, почему с немцами никак дел иметь нельзя, а с англичанами, наоборот, очень даже можно и нужно. Другой для убедительности говорил бы громко, руками размахивал. А он — нет. Сидит, сигарой попыхивает, вино маленькими глоточками пьёт и вроде даже улыбается, словно перед ним дитя неразумное.
Красивую картину нарисовал Вернон. Разобьём, говорил, немца, и не останется на свете Германии — только десяток маленьких княжеств, и довольно с них. Пусть спасибо скажут, что легко отделались. Австро-Венгрии тоже конец. То есть Австрия сама, так и быть, сохранится, но без армии. Венгры же, чехи и прочие, кто под австрияками ходят нынче, — сами по себе заживут.
Россия, говорил Вернон, в Европе крепко встанет и раскинется от севера до самого юга. И народы балканские придут под крест и знамя православного государя. И Константинополь — Византия древняя! — из-под власти турецкой к христианам вернётся.
Всем тогда, говорил Вернон, хорошо будет. Жизнь тогда начнётся — слаще малины! Говорил — и давал понять: среди всех, кому будет хорошо, Григорий далеко не последним окажется. Денег впрямую не предлагал — не как те, что купить Григория пытались. Не предлагал, но хитро так разговор вёл, что деньги вроде сами собой разумелись. Сколько? Да сколько надо, столько и будет! Разговор-то не о них — о России.
Удивлялся британец: как же может Григорий Ефимович немцу помогать?! Немец кровь русскую льёт. Детей сиротит, баб вдовами оставляет в деревнях русских, а Григорий Ефимович за немца этого перед папой и мамой радеет, перед царём и царицей слово замолвить хочет?!
Рассуждая так, англичанин порой вставал, прохаживался по коврам, поправлял поленья в камине кованой кочергой и продолжал.
России-то из войны сейчас выходить опасно и невозможно. Бить надо немца, пуще прежнего бить, пока не издохнет! А коли передышку врагу дать — он ту передышку как раз использует, чтобы сил новых накопить. И как с новыми-то силами на Россию ударит — тогда уже ни удержать его, ни тем более победить не удастся. Тогда получит немец всё, чего пожелает.
Другое дело, если сделает Григорий Ефимович вид, что для Австрии с Германией старается. Вот тут и Вернон ему поможет. Чтобы, значит, думал немец, что всё у него на мази, что переговоры будут, что передышка на фронте скоро. Обведём, говорил, врага вокруг пальца так, что комар носа не подточит. И государь-батюшка порадуется, и царица-матушка только рада будет. Народ — сами знаете, Григорий Ефимович! — крепко против неё настроен. Она же немка. Немкой была, немкой и осталась. И за родственничка своего, мол, перед мужем хлопочет, за кайзера Вильгельма. Спасти пытается, чтобы дух из него не вышибли совсем.
А в народе-то как говорится? Муж да жена — одна сатана! Вот и выходит, что злоба-то против Александры Фёдоровны копится, но как выплеснется — тут и супруга её царственного, упаси господь, зацепить может. Страшно подумать, что тогда начнётся! Плач и стон по всей земле, реки кровавые…
