Странно, подумал князь, когда я шёл его убивать, злобы не было. Был внезапный порыв, было желание отомстить Вернону и утереть нос Освальду с Дмитрием. Было любопытство, была гадливость, было ещё чёрт знает что внутри — что угодно, кроме злобы. А сейчас, глядя на аккуратный пробор в растрёпанной распутинской шевелюре, Феликс почувствовал, как в нём закипает даже не злоба, но бешенство, от которого мутилось в голове.
Гришка словно на праздник собрался. В бане, видно, был. Причёску сделал. Борода нафабренная, как у древнего ассирийца. Пробор — как у полового в трактире… Узорное шитьё на рубахе тоже бесило. Все знали, что императорский кабинет оплачивает Распутину квартиру, но денег от царской семьи мужик не берёт. Кормится на стороне и в подарок принимает только иконы да шёлковые рубашки, которые собственноручно расшили царица с царевнами. Видно, из таких и эта — васильковая в золотых колосьях, залитая распутинской кровью, с дырками от пули Феликса.
Вырядился, сволочь!
Бешенство и ненависть поднимались в сердце князя. Жуткий скрежет зубов, казалось, доносился наверх и даже — через узкие окна вровень с мостовой — до набережной Мойки.
Что же с ними всеми сделал Гришка? Чем околдовал и вынудил говорить о себе столько, сколько ни о ком другом не говорили? Что заставляло царскую жену и дочерей вышивать ему рубашки, а самого императора — гонять чаи с простым крестьянином и слушать его путаную болтовню про бога? Что привело к нему многие сотни людей — далеко не самых глупых, не самых бедных, не самых безнадежных? Чем он врачевал, чем ворожил? Чем выделялся из полутораста миллионов таких же, как он, российских мужиков? Как вызывал беззаветную преданность и искреннюю любовь у одних — и дикую зависть, исступлённое бешенство и лютую ненависть у других?
Ни на один из вопросов уже не будет ответа. Никогда! Он, Феликс Юсупов, положил всему этому конец. Конец! Зря Дмитрий потешался над «браунингом». Пускай не слона, но Распутина он своей игрушкой одолел. И не промахнулся!
Бешенство и ненависть мутили разум Феликса. Почему Распутин всё ещё здесь? Он же убит! И должен исчезнуть, раствориться, сам собой растаять в воздухе, как злой дух! Рассыпаться прахом, как вампир, которому влепили серебряную пулю! Но вместо этого Гришка снова заставляет суетиться вокруг себя. Заставляет — кого?! Его, князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон! А ещё — великого князя Дмитрия Павловича и остальных, рангом пониже. Распутин должен валяться у него в ногах, но вместо этого сам Юсупов сидит на корточках перед какой-то мразью!
Кокаиновая энергия распирала Феликса. Он хотел вскочить, но затёкшие ноги подвели. Князь повалился на Распутина…
…и тут раненый мужик вдруг положил руки на плечи Юсупова. А самое страшное — он открыл глаза. Не сразу. Сначала дрогнуло левое веко, потом задрожало правое; лицо Распутина исказилось гримасой — и вдруг шило знакомого взгляда вонзилось в Феликса.
От ужаса у князя перехватило дыхание. Он хотел крикнуть — из распахнутого рта не вырвался даже писк. Феликс упёрся руками в грудь мужика, но тот окровавленными пальцами сгрёб оба погона и держал намертво — не вырвешься.
Распутин шевельнул губами и захрипел, роняя на бутафорскую бороду клочья пены:
— Фе… Феликс… милой… встать помоги… Феликс… худо мне… очень…
К запаху его смерти, смешанному из крови и «Вербены», добавился тяжёлый винный дух. Взгляд Распутина держал ещё крепче, чем руки. Почти теряя сознание, князь рванулся, что было сил, и упал навзничь. Мундир затрещал, один погон остался в мужичьем кулаке.
От удара об пол дыхание к Феликсу неожиданно вернулось. Он глубоко вдохнул и закричал, завыл на одной высокой ноте.
Распутин — простреленный, истекающий кровью, уже почти труп — шарил руками по гранитным плитам, ища опоры. И всё выплёвывал вместе с пеной имя князя.
Феликс так и не смог встать — колени подгибались. На четвереньках, ломая ногти о ступени лестницы и не переставая выть, он стал карабкаться наверх.
Глава XXXI. Точка
Выйдя из уборной, Пуришкевич заглянул в кабинет.
Там на диване, расстегнув верхние пуговицы мундира и сбросив сапоги, полулежал Дмитрий Павлович с папиросой в зубах. Он бездумно перелистывал страницы иллюстрированного журнала для мужчин и мычал под нос шаляпинскую арию из «Бориса Годунова»:
Напрасно мне кудесники сулят
дни долгие, дни власти безмятежной.
Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщенья,
ни клики толпы меня не веселят!
— Читаете? — брякнул Пуришкевич. Ему хотелось общаться.
Великий князь замолчал, поднял взгляд от полуобнажённой танцовщицы, выразительно посмотрел на депутата — и снова уткнулся в привлекательную картинку…
…но депутат сейчас не мог молчать, это было выше его сил. На глаза кстати попался граммофон.
— Музыка кончилась. А сказано было, чтобы играла… Я заведу?
Дмитрий Павлович захлопнул журнал.
— Владимир Митрофанович, — сказал он подчёркнуто мягко, — если я сегодня услышу «Янки Дудл» ещё хоть раз… Если я вообще услышу ещё хоть один звук из этого граммофона — я его расстреляю. И заодно того, кто к нему прикоснётся.
Для убедительности великий князь похлопал по кобуре. В этот момент послышалось нечто, напоминавшее музыку так же мало, как и человеческий голос. Инфернальный вой тянулся и нарастал, продирая морозом по коже.
Дмитрий Павлович и Пуришкевич недоумённо переглянулись.
— Вы… слышите? — зачем-то спросил побледневший депутат.
Вой оборвался, и через мгновение в кабинет влетел Феликс. Вид его был страшен. Всегда идеальная причёска всклокочена, глаза безумные. На мундире — пятна крови, один погон вырван с мясом, другой сидит набекрень…
— Где? — закричал князь, протягивая руки к Пуришкевичу. — Где?
Тот не понял:
— Где — что?
— Ваш! Пистолет! Он жив! Хотел меня убить! Что вы стоите?!
Дмитрий Павлович выругался, сел на диване и стал натягивать сапоги.
Пуришкевич пытался вытащить «сэвидж» из кармана. Руки дрожали, пистолет за что-то зацепился, а Феликс толкал депутата к лестнице.
— Там, там! Стреляйте! — повторял он.
Держа с трудом добытый пистолет в вытянутой руке, Пуришкевич осторожно стал спускаться по лестнице — и отпрянул назад, ударив спиной князя.
— Он убежал! — сказал депутат, обернувшись к Феликсу и Дмитрию Павловичу.
— Убежал? — Юсупов захохотал и заплакал одновременно. — Убежал!
— Что значит — убежал? — спросил великий князь. Он уже справился с сапогами и вскочил на ноги. — Как это — убежал? Он же… труп!
Перед глазами Пуришкевича стояла только что виденная картина: мужик в окровавленной рубашке, с хрипом карабкающийся по ступеням и вываливающийся в темноту дверного проёма, во двор.
