— …и покатились: Симферополь, Севастополь, Керчь, — продолжал Маяковский с набитым ртом. — Я, Бурлюк, сам Баян… Северянин, конечно… Ванька Игнатьев с нами не поехал, остался в Питере жениться. Его стихи на концертах Давид читал. А потом телеграмма пришла, что зарезался Ваня после свадьбы. На второй день сам себя бритвой… бр-р-р-р… Кровищи, наверное, было! Кровь не могу видеть…
Сухотин приоткрыл глаз и внимательно взглянул на Маяковского.
— И что, хорошо принимали? — спросила Лиля, запив глотком вина тарталетку с мясом краба.
— Не то слово! Игорёша написал тогда:
Живём совсем как борова:
Едим весь день с утра до ночи,
По горло сыты, сыты очень;
Вокруг съедобные слова:
«Ещё котлеток пять? Ветчинки?
Пол-окорочка?..»
— Слюнки текут, — сказала Лиля и, быстро оглянувшись на поручика, цапнула с тарелки канапе с чёрной икрой.
— Ещё бы, — согласился Маяковский. — Баян ходил довольный, толстый такой, во фраке с голубой лентой вокруг жилета. Я себе смокинг выправил, розовый с отворотами чёрными атласными. Трость купил… Говорю же, полный ажур с деньгами. Эх, было время! Северянин чего-то миндальничал, а я марсалой просто упивался. Шампанское велел только со льда подавать, коньяк пил, икрой объедался — чего там, когда Баян платит!
— Так он что, из своего кошелька?
— А я не сказал? Он, чудило провинциальный… меценатище… Гастроли — штука ненадёжная. Поубавили Баяну тысяч несколько, на том и поругались. Вы, говорит, господа, что-то очень расточительно себя ведёте. Я ему в ответ и рубанул: всякий труд, милсдарь, должен быть оплачен. А разве не труд, говорю, тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете, а на сцену лезете читать вместе с нами… У нас, милсдарь, не дружба, а сделка! И потому одно из двух: или вы, осознав, отбросьте вашу мелкобуржуазную жадность, или убирайтесь ко всем чертям!
— Убрался?
— Ага. Развалилась наша компашка. Мы с Бурлюком откочевали в Одессу, а Северянин с Баяном новую программу затеяли… Там же ещё Сонка была — не скучно…
— Шамардина? — нахмурилась Лиля, и впервые Володя подумал: уж не ревнует ли? Точно, ревнует! Но к кому? Любовь с Сонкой Шамардиной случилась ещё до знакомства с Лилей и осталась далеко в прошлом, а поди ж ты…
— Лилик, — сказал, потягиваясь, осовевший от вина Маяковский, — скоро кончится эта тухлятина. Ждать недолго осталось, точно. Мы с Хлебниковым спорили: я говорил — в шестнадцатом, он — в семнадцатом. Похоже, его взяла. А только один чёрт — скоро. Ох, и заживём тогда! Марсала, икра, смокинги, кураж — всё по-прежнему… Какое! В сто раз веселей будет!
— Однако и нравы у вас, — заговорил вдруг позабытый Сухотин. — Я, признаться, думал, что поэты как-то иначе живут. Ночами не спят, мучаются… Музы там, вдохновение, творчество… А оно, значит, вот как!
Поручик встал, и Маяковский нехотя поднялся следом. Выпить ему вроде как разрешили, но сидеть солдату точно нельзя, когда офицер стоит…
Сухотин же встал потому, что услыхал на лестнице шаги.
Из зеркальной комнаты вышел Рейнер.
— Вас приглашают вниз, — сказал он. Увидал кисть винограда у Лили в руках и с улыбкой добавил: — Не стесняйтесь, возьмите с собой.
Глава XXXVI. Повязанные кровью
Маяковский ждал развязки: приключение затягивалось. Хоть кому расскажи — не поверят, что полночи провёл в княжеском дворце, где прямо в кабинете из белого мрамора сделан бассейн. Не поверят, что их с Лилей угощали икрой и редким вином. А если добавить ещё и то, что он увёл из гаража личный лимузин императора, объехал полгорода, сшиб князя Юсупова и под угрозой револьвера был задержан великим князем Дмитрием Павловичем — не поверят тем более… ну и пусть, зато рассказ выйдет знатный!
Жгучая марсала разогрела, истомой разлилась по телу. Выкрутимся, подумал Маяковский. Ничего они нам не сделают.
— Помогите мне, — распорядился Рейнер, когда они спустились в подвал.
Шедший последним Сухотин подтолкнул Маяковского к стене, возле которой холмилась плотная синяя ткань. Рядом стоял иностранец, который первым стерёг их с Лилей. Остальные — великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич и князь Юсупов — молча курили в глубине комнаты.
Рейнер приподнял край лежавшей на полу ткани — и вдруг резко, словно фокусник, сдёрнул её в сторону.
Лиля не потеряла сознания. Только широко распахнула глаза — лобик её сморщился, как стиральная доска, до самых корней волос, — шагнула в сторону и опустилась в кресло.
Хуже пришлось Маяковскому. Глядя на распростёртого окровавленного бородача, он почувствовал, как ком подкатывает к горлу. Володю бросило в пот, колени обмякли, перед глазами всё поплыло…
— Ну-ну-ну, — сказал Келл, — будьте молодцом, держитесь! Дама смотрит.
— Помогите его завернуть, — повторил Рейнер. — Пол зальёт кровью, не ототрёшь потом.
Сухотин начал аккуратно расстилать на полу сложенную вдвое ткань, оказавшуюся шторой с нашитыми вдоль кромки деревянными кольцами.
— Ну? — Рейнер нетерпеливо глянул на парализованного ужасом Маяковского.
Тот, как в тумане, взял труп за ноги. Британец подхватил под плечи и попытался разогнуться. Рука не удержала скользкий шёлк рубашки, мертвец вывернулся и брякнулся затылком о гранитную плиту.
Снова накатила тошнота, и Маяковского словно обожгло собственными строками, совсем недавно брошенными со сцены Дмитрию Павловичу и Юсупову.
Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!
За ногу худую!
По камню бородой!
Господи, да разве же мог он себе представить…
Пальцы судорожно сжались на распутинских сапогах. Рейнер снова подхватил убитого за плечи, и они перенесли его на шубу, которую Сухотин бросил поверх шторы.
Келл ещё до прихода Маяковского с Лилей в деталях объяснил каждому его задачу. Дело шло к утру, и времени оставалось всё меньше.
Юсупов подошёл к тому месту, где только что лежал труп.
— Сволочь, — сказал он. — Что теперь с этим делать?
— Да, проблема, — согласился Келл.
Немного крови всё же натекло из ран Распутина на пол. Пятна в мрачном освещении подвала смотрелись чёрными.
— Сволочь, — процедил Феликс и вдруг с разворота ударил мертвеца в бок носком сапога.
Такой звук бывает, когда мясник рубит мясо. Глухой животный звук. Тело колыхнулось.
— Сволочь! — крикнул князь. Он ударил Распутина ногой — ещё раз, ещё. В поднятой руке мелькнула гантель, с которой князь никак не мог расстаться. От удара в висок окровавленная голова мотнулась и неестественно вывернулась, правый глаз выскочил из орбиты. А Феликс бил и бил обрезиненной металлической чушкой куда ни попадя. Хрустели кости, цокнул по полу отколотый зуб. Густеющая кровь покойника брызгала в стороны…
