— Поэты — народ тонкий, — задумчиво ответил Келл. — Думаю, да. Может, теперь Маяковский напишет гениальные стихи. А может, повесится. Или застрелится…
В по-прежнему раскрытое окно лимузина британец швырнул «браунинг» на лёд, в сторону Маяковского.
— Что вы делаете? — поразился Пуришкевич. — Вы бросили ему пистолет?! Пистолет князя?!
— А что вас так напугало? — Келл закрыл окно. — Мы уже, считайте, уехали. На льду в пригороде остался подвыпивший солдат с чужим пистолетом и девица, которая не в себе.
— Но труп!..
— Господь с вами, какой труп? Владимир Митрофанович, нет никакого трупа! Ему всего милю плыть до Финского залива. У вас хорошо говорят: нет тела — нет дела.
Пуришкевич нахохлился, забившись в угол салона, и буркнул:
— Всё равно, помяните моё слово, эти станут болтать.
— И что они расскажут? Что кузен императора в гостях у князя застрелил крестьянина и потом оба надругались над телом, которого нет? Кто станет слушать эту чушь? Отправят в клинику на одиннадцатую версту, да и дело с концом. Но Маяковский с Лилей сами наверняка предпочтут молчать. Не забывайте, что они — убийцы. Каждое слово — шаг на эшафот.
— Распутина станут искать, — гнул свою линию Пуришкевич. — Пойдут пересуды, тут они и заговорят.
Келл пожал плечами:
— Мало ли куда подевался Распутин? Пускай ищут! Уверяю вас, слухов будет множество, да таких, что нормальному человеку никогда и в голову не придут. С подробностями! Народ постарается. А пока труп не найдут, вас и спросить не о чем. Вне зависимости от того, что наплетёт полиции Маяковский… даже если всё-таки решится.
Дмитрий Павлович повёл лимузин обратной дорогой через Петровский остров.
— Всё, что вы говорите, звучит разумно, — сказал он. — Хотя был момент, когда я основательно занервничал.
— Когда Маяковский отказался топить Распутина? — оживился Келл, озорно глянув на Пуришкевича. — Я тоже. Ума не приложу, что бы мы тогда делали с ними обоими! Уф-ф… Голова раскалывается. Джентльмены, где бы нам сейчас выпить хорошего кофе?
Глава XXXVIII. Последний звонок
— Колмекюммента копееккат…
…или что-то в этом духе — единственное, что запомнил Маяковский на обратном пути. Возница на вейке с бубенчиками хотел тридцать копеек за поездку со Ждановки на улицу Жуковского. Обычный финский тариф докуда угодно в Петрограде. Kolmekymmentä. Тридцать сребреников, подумал Володя, заплатил полтинник и не взял сдачи.
Квартира Бриков оказалась пуста.
Часов до четырёх утра Осип с Игорем играли в «гусарика». Шкловский уговаривал Эльзу отправиться к нему, но она ломалась и отнекивалась. Спать не хотелось, так что в начале пятого компания перекочевала в «Привал». Осип оставил на столе записку Лиле.
Она скомкала её, не читая, и бросила в угол. А сама, как слепая, прошла по комнате и застыла у окна.
— Давай я тебе помогу, — предложил Маяковский, осторожно прикоснувшись к Лилиному плечу и попытавшись снять с неё шубку.
— Не трогай меня, — изменившимся голосом сказала Лиля и вдруг развернулась, оттолкнула его и бросилась в ванную.
Маяковский никогда не видел, чтобы она плакала. Лиля могла быть весёлой, могла грустить, могла тараторить без удержу или задуматься и замолчать надолго; могла быть резкой и беспощадной, могла — нежной и заботливой, но ни разу не проронила при Володе ни одной слезинки.
Сейчас Лиля заперлась в ванной и рыдала. По-бабьи, в голос, с каждым протяжным стоном силясь выдохнуть пережитый ночной кошмар и боль унижения. На мгновение затихала и, со всхлипом набрав полные лёгкие воздуха, рыдала снова.
— Лиля! Лилик, открой! Пусти меня, Лиля!
Маяковский сначала дёргал дверь за ручку, потом терпеливо стучал костяшками пальцев; наконец, несколько раз ударил кулаком. Когда из ванной прогремел упавший таз, Володя не выдержал. На кухне он схватил топор, которым кололи лучину для самовара. Сунул лезвие в щель между косяком и дверью ванной и приналёг на обух.
Треснул наличник, скрипнули петли, вырванная щеколда повисла на одном гвозде. Дверь распахнулась.
Вся Лилина одежда безобразным комом валялась на полу. Из душа хлестала вода. Сжавшись в комок и обхватив себя руками, Лиля голой сидела в ванне. Ударяясь о её голову, плечи, спину, струи разбрызгивались во все стороны, сыпались каплями на пол и сброшенную одежду, барабанили по перевёрнутому тазу с треснувшей эмалью. Лиля раскачивалась из стороны в сторону и тянула а-а-а-а-а-а-а-а…
У Маяковского сжалось сердце. Он бросил топор и шагнул к ванне.
— Лиличка, милая… ну что же ты…
Рыдание оборвалось. Лиля тихо заскулила. Обеими руками она отодвинула с лица прилипшие мокрые волосы и пошарила взглядом вокруг. Потянула с низкой полочки щетинную щётку и судорожными движениями принялась что есть силы скрести руки, словно сдирая с них следы крови.
— Лилик, Лилик, не надо…
Не обращая внимания на то, что вода льёт ему на гимнастёрку, Маяковский подхватил Лилю, вытащил из ванны и поставил прямо на мокрую одежду. Укутал в банный халат, сдёрнутый с вешалки, и на руках понёс в спальню. Там уложил на кровать и накрыл одеялом.
Вернувшись в ванную, он шагнул через мокрый ворох одежды и закрыл краны. Поискал на кухне вино — бутылки оказались пусты. Маяковский налил в стакан тепловатой воды из чайника и отнёс Лиле.
Большими шумными глотками она выпила до дна и сипло попросила:
— Ещё…
Он принёс ещё. Лиля отпила немного, оттолкнула его руку со стаканом и села на кровати. Володя подоткнул ей под спину подушки. Лиля изредка всхлипывала, вздрагивая всем телом.
— Наверное, Ося скоро вернётся, — сказал Маяковский. — Я хочу рассказать ему всё… Нет, не про это. Про это — никогда, никому… Всё про нас. Я люблю тебя и хочу быть честным. С тобой, с Осей… Тебе не надо больше оставаться с ним. Сегодня же переедешь ко мне. После того, как… после всего, что было… после этого ужаса… Лилик, нас ничто на свете больше не сможет разделить. Мы теперь всегда будем вместе. И всё будет хорошо…
— Ничего не будет, — оборвала его Лиля.
— Всё будет, родная, всё будет! Главное, мы теперь вместе… только тебе все мои стихи… а жить можно и с этим… Всё будет, Лиличка…
Володя сел рядом с ней на кровать, попытался прижать к себе и стал целовать мокрые щёки, распухшие от слёз глаза, волосы, руки, которыми она его отталкивала…
— Ничего не будет, ничего! — крикнула Лиля и неловко хлестнула его по щеке. Маяковский отпрянул.
Она отбросила одеяло, спрыгнула с кровати на пол и отбежала в угол.
— Ты не понимаешь! — заговорила она оттуда. — Не подходи ко мне! Ты не понимаешь. Я — тварь! Потаскуха… Я изменяла Осе, потому что он не любит меня. Не любит и никогда не любил! А я думала — может, если начнёт ревновать, то и полюбит… Я люблю его! Я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата… больше, чем мужа… больше, чем сына. Это… знаешь, как? Я про такую любовь ни в каких стихах не читала. Ни в какой книжке! Я люблю Осю с детства. Отделить его от меня — невозможно. Он — как я сама. Как рука… или нога… или сердце…
