Маяковский сник, раздавленный Лилиными откровениями, а она продолжала говорить, говорить, говорить — и нанесла последний удар. Стала взахлёб рассказывать о самой первой ночи с Осей. Об их волшебной первой брачной ночи. Родители подарили им эту квартиру, и после свадебного застолья молодые вернулись домой одни.
— Мы легли в постель, и всё вокруг исчезло — остались только мы двое, и ночной столик, словно ладонь, а там — ваза с грушами и виноградом, и шампанское в ледяном ведёрке… Мы оба тогда безумно любили шампанское… без конца могли его пить, и пить, и пить…
Сумрачным утром ожил город — и ожила улица Жуковского. Заработали лопатами дворники; по заснеженной мостовой побежали лошади, запряжённые в сани; проехал один мотор, другой… Из Эртелева переулка вывернула карета скорой помощи и покатила к Литейному — в Мариинскую или Александровскую больницу.
Прохожие с удивлением смотрели на бредущего, словно пьяный, высокого, но сгорбленного солдата. Шапку и ремень он держал в руке, шинель была распахнута, а гимнастёрка под ней — в мокрых индевеющих пятнах. Толстые посиневшие губы шевелились, из глаз текли и замерзали на щеках слёзы.
Анафема. Анафема! Будь проклята эта любовь. Эта ночь. Эта жизнь. Будь проклято всё. Невидящим взглядом Маяковский смотрел прямо перед собой, и ноги сами несли его на Надеждинскую.
Нет. Это неправда. Нет! И ты?
Любимая, за что, за что же?!
Хорошо, я ходил, я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый, сшатался с пятого этажа.
Ветер щёки ожёг.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо влазил рожок на рожок.
Вознёс над суетой столичной дури строгое
— древних икон — чело.
На теле твоём, как на смертном одре
— сердце дни кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты уронила только:
«В мягкой постели он, фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь! Только в моём воспалённом мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите — срываю игрушки-латы
я, величайший Дон-Кихот!
Дома он выложил в центр стола пистолет, подобранный на Малой Невке. Вскипятил чайник, заварил себе крепкого чаю. С дымящейся кружкой вернулся в комнату и сел за стол.
Маяковский старался не смотреть на «браунинг», но тот притягивал взгляд. Володя взял пистолет и погладил пальцем ссадину на воронёной стали, оставшуюся от удара об лёд. Пожалел о нарушенном совершенстве оружия: такие чистые линии, столько грозного изящества…
Он отложил «браунинг» в сторону и минуту-другую сидел, бездумно прихлёбывая несладкий чай. Сахар весь вышел; Тоня куда-то пропала и не показывалась уже несколько дней, а сахар обычно приносила она.
Рука сама снова потянулась к пистолету. Маяковский вынул магазин и передёрнул затвор. По полу покатился выброшенный патрон.
Подперев щёку левым кулаком, в правый Володя взял магазин и большим пальцем не спеша вытолкнул из него на пол патрон за патроном. Четыре латунных цилиндрика покатились вслед за первым, издавая противный дребезжащий звук.
Магазин опустел. Наклонившись, Маяковский поднял патрон, который лежал ближе всего, у ножки венского стула. Повертел в пальцах, разглядывая. Маленький, аккуратный, с круглоголовой пулей и тонкой опояской красного лака там, где пуля запрессована в гильзу.
Володя тщательно протёр патрон носовым платком, вставил его в магазин, а магазин — в пистолет.
Лиля разбирала мокрую одежду, принесённую из ванной и брошенную на кровать. Вздрогнула, когда раздался звонок телефона. Она решила не обращать на него внимания, и телефон, понадрывавшись, умолк…
…но тут же зазвонил снова. Лиля подняла трубку и услыхала нарочито спокойный и ровный голос:
— Я стреляюсь. Прощай, Лилик.
Маяковский вернулся за стол. Пистолет словно прирос к руке.
Страха не было. Но когда холодное кольцо дульного среза коснулось виска, дышать вдруг сделалось трудно. Как интересно, подумал Володя и постарался дышать глубоко. Вдох — носом, выдох — ртом. Вдох — выдох. Он услышал, как бьётся собственное сердце. Раньше не замечал. Африканский ритм — чёрные сомалийцы в «Луна-парке». Не обращал внимания. Оказывается, на многое он раньше не обращал внимания. А теперь… Теперь всё равно.
Нет, правда, интересно! Столько раз писал об этом, говорил, даже читал со сцены — рисовался перед публикой… А сколько раз об этом думал! Представлял себе, где это случится и как.
Последнее мгновение разложится на множество событий.
Спусковой крючок мягко уступит нажиму согнутого указательного пальца.
Щёлкнет спущенный курок.
Ударник зло вопьётся в пистонку.
С грохотом полыхнёт порох в гильзе.
Раскалённая пуля рванётся, вкручиваясь в нарезы ствола, и…
Чёрт! Как она рванётся, когда патрон остался в магазине?! Маяковский оттянул затворную раму — и медленно повёл обратно, собственной рукой досылая патрон. Так артиллерист закладывает в орудие скользкий от пушечного сала снаряд. Вот теперь хорошо.
Он ещё раз глубоко вдохнул, выдохнул… вдохнул… выдохнул…
…а потом ткнул ствол против сердца и спустил курок.
Часть третья. Мiр
От автора
Взводя курок пистолета, затворную раму надо просто дёрнуть на себя и отпустить: на то и придумана возвратная пружина, чтобы поставить затвор на место и дослать патрон. А если пружине помогать — скорее всего, патрон перекосит, случится осечка и выстрела не будет.
Так и вышло с «браунингом» Феликса Юсупова. В ночь на семнадцатое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года князь смертельно ранил из него Григория Распутина. А утром Владимир Маяковский, по наитию придержав затвор, сохранил себе жизнь.
Труп Распутина обнаружили на третий день. Повезло городовому Кордюкову, бляха № 1876, пост которого располагался на Петровском острове около канатной фабрики. Бывший актёр Струйский из убежища для престарелых артистов, что напротив, рассказал: ночью ему не спалось. Он вышел прогуляться и видел большой лимузин, который будто бы проехал на Крестовский остров, а четвертью часа позже вернулся и укатил в сторону Ждановки.
Таких историй от охотников посудачить уже набралось три короба, поэтому старика слушали невнимательно. Но всё же слова Струйского зацепились где-то в памяти. Путь на Крестовский был один, и Кордюков с сослуживцами обшаривали окрестности до тех пор, пока на льду Малой Невки возле Большого Петровского моста не сыскалась-таки фетровая калоша, сделанная ботиком: мужской фасон № 10, изделие петроградской фабрики «Треугольник».
