Почти четверть века между мировыми войнами Александр Вертинский провёл вдали от России. Концертировал в Палестине и Соединённых Американских Штатах, пел для русской колонии в Китае — и всё ждал разрешения вернуться.
Разрешение выдали в 1943 году, когда настал перелом во Второй мировой войне. Россия крушила хребет Германии, внешняя политика большевиков менялась. Целое поколение выросло, не зная ни былого любимца целой страны, ни самой страны, канувшей в небытие: прежняя слава Александра в России длилась от силы года три, а потом на двадцать лет государство закрылось от всего мира и жило своей жизнью…
…и всё же память о Вертинском сохранилась. Этим он обязан всё тому же Михаилу Савоярову: не пожелав эмигрировать, эксцентрик надевал костюм Пьеро и выступал с едкими пародиями на знаменитого артиста Валертинского едва ли не до своей кончины.
На этих пародиях и песенках выросли ученики Михаила Михайловича. Самый известный из них — Аркадий Райкин, на долгие десятилетия ставший для России артистом эстрады номер один. Другой савояровский ученик, Александр Менакер, был известен меньше — зато невероятной популярностью пользовался его сын Андрей Миронов. В конце семидесятых годов Андрей исполнил в кино ту самую «Деревенскую сценку» Савоярова, что так раздражала Верочку Каралли на вечеринке у Феликса Юсупова.
По селу бегут мальчишки,
Бабы, девки, ребятишки,
Словно стая саранчи.
В трубы дуют трубачи…
Правда, мелодию подправил композитор Андрей Петров, а по тексту прошёлся вроде бы Александр Галич.
Сохранился и другой разухабистый шлягер Михаила Савоярова, популярный в годы Первой мировой у столичной публики.
Алёша, ша!
Бери на полутона ниже,
Брось арапа заправлять!
Блатная песенка долетела с берегов Балтики на Чёрное море — то ли с красными матросами, то ли с белыми эмигрантами, то ли просто сделали своё дело тысячи проданных пластинок. И хотя сочинил Савояров этот русский шансон про питерскую Лиговку, стал «Алёша» настоящим одесситом:
Как-то раз по Ланжерону я гулял,
Только порубав на полный ход.
Вдруг ко мне подходят мусорá:
«Заплатите, гражданин, за счёт!»
Великий эксцентрик Михаил Савояров умер в 1941 году в Москве: во время очередной бомбёжки не выдержало сердце. Но концерты и пластинки сохранили для публики Александра Вертинского. Блистательный пародист превратил картавого манерного певца из бывших — в легенду русского шансона. Новое явление чёрного Пьеро, да ещё в такой драматичный момент, во время Второй мировой войны, стало подлинным триумфом.
Увы, не настолько удачливым оказался Игорь-Северянин, которому подражал Вертинский в начале карьеры.
Старый Лев Толстой, совсем себе на уме, хвалил жалких стихоплётов — и отказывал остальным в праве на существование. Так что его критика иронического стихотворения Игоря «Хабанера II» — Вонзите штопор в упругость пробки… — вызвала огромный интерес и у публики, и у издателей. Слава пришла сразу.
Безграничная популярность Северянина собирала тысячи зрителей на его поэзоконцертах по всей России, от Минска до Кутаиси. И не один Вертинский пытался работать под Северянина — таких подражателей сыскалось великое множество.
Войны и революции словно обходили его стороной: Игорь постоянно, много и успешно выступал. В феврале 1918 года на поэтическом вечере в московском Политехническом музее Северянина торжественно избрали Королём Поэтов. Его приятелю Маяковскому досталось второе место.
С новым титулом Игорь-Северянин отправился на отдых в Эстонию, в приморский посёлок Тойла. Дышал свежим балтийским ветром, гулял среди вековых сосен и мохнатых ёлок, ловил рыбу, собирал грибы… Он даже не заметил, как Эстония отделилась от России.
Не по собственной воле став эмигрантом, Игорь по-прежнему считал себя дачником и ждал, когда всё образуется. На советскую власть — в отличие от многих и многих — не огрызался, а занимался своим делом. В первые пять лет заграничной жизни он выпускал по книге каждые полгода, переводил эстонских поэтов, гастролировал в Чехии и Финляндии, Латвии и Германии.
Приехав выступать в Берлин, увидал афиши Вертинского. Подумал о своём подражателе без былой неприязни, однако на концерт не пошёл. А вот Вертинский как раз отправился послушать Северянина и, сидя в последнем ряду, дивился тому, насколько силён мастер и насколько не поблекли его краски. Подходить к поэту после концерта Александр не стал.
В Чехии поэзоконцерты российской знаменитости попали в поле зрения неистового репортёра Эрвина Киша: да и как же мог певец ночной Праги, выросший на русской литературе, пропустить такое событие! Само собой, компанию Эрвину составил закадычный приятель — Ярослав Гашек.
Следующие пару лет Игорь-Северянин экспериментировал в сложнейшем жанре: писал стихотворные автобиографические романы. Его «Колокола собора чувств» разбудили бы и спящего. Потом года на четыре замолчал снова — и снова начал концертировать по Европе. Принимали хорошо, но публиковать не торопились:
Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю.
В 1935 году Игорь ушёл от единственной своей законной жены, прожив с нею шестнадцать лет, и стал жить с новой пассией.
Ты влилась в мою жизнь,
точно струйка Токая
в оскорбляемый водкой хрусталь…
Признание возлюбленной, достойное Короля Поэтов! Только на беду свою она пописывала стишки. И как провинциальная поэтесса — удостоилась бедняжка от Игоря совсем других слов, уничижительной эпиграммы:
Есть — по теории
Невероятности —
В этой инфузории
Признаки опрятности.
Рассказывали, что заядлый рыбак Северянин часто ходил на лодке по Россони — протоку между эстонской речкой Наровой и российской Лугой. Там у пограничной колючей проволоки пил водочку, плакал, читал стихи… Напоследок бросал в воду венок полевых цветов, чтобы течение отнесло их на родину. Облегчив душу, грёб обратно. Бытовал такой анекдот: мол, в 1938 году Северянин за одно лето целую советскую пограничную заставу проплакал. Солдатики жалели седого поэта и от проволоки не гоняли, а политрук отдавал их под трибунал — за нарушение устава пограничной службы и связь с эмигрантом.
Игорь Васильевич Лотарёв-Северянин умер во время Второй мировой войны, вскоре после немецкой оккупации Эстонии. По нём осталась скромная могила на Александро-Невском кладбище Таллина со знаменитой эпитафией:
