Все великие князья в годы Первой мировой открывали в своих дворцах госпитали. Мраморный дворец — не исключение: здесь выхаживали раненых офицеров. После семнадцатого года дворец отдали Министерству труда, потом — Российской академии истории материальной культуры… Наконец, в памятном для страны тридцать седьмом году в Мраморном дворце открылся музей Владимира Ильича Ленина.
Рассказывая о северной российской столице, не упомянуть об этом персонаже соблазнительно, но невозможно. Без него не обошёлся и роман. Тем более — без малого семьдесят лет город носил его имя, сделавшись Ленинградом.
Владимир Ильич Ульянов, эмигрант из фракции Социал-демократической партии, узнал о событиях февраля 1917 года в Цюрихе, где застал его Ронге: прочёл на уличных щитах с бесплатными газетами. Вместе с другими товарищами жадно читал о России, где не был десять лет. Как же так? Пока они здесь нищенствуют, грызутся, лысеют над книгами Маркса и рвут перьями бумагу, строча письма издалека, — в России делят государственную власть! Императора при сочувствии армейских генералов низложили депутаты Государственной думы — члены партий кадетов, трудовиков, октябристов… Большевики остались не у дел. Надо было скорее ввязаться в драчку, как любил повторять Владимир Ульянов. Его поездки к посланнику Германии в Берн участились.
Члены маленькой партии, упорно именовавшие себя большевиками, пожелали вернуться на родину. Немцев это устраивало: большевики выступали за поражение России в войне и вполне годились для подрывной деятельности. Однако лететь аэропланом они боялись и ехать через воюющую Европу с фальшивыми паспортами под видом немых шведов — тоже.
— Приснится какая-нибудь меньшевистская сволочь, начнёшь ругаться — и прощай, конспирация! — говорил Владимир Ильич. Если это была шутка, то несмешная: Австрия и Германия с подозрительными не церемонились. Одну женщину мурыжили на пограничном пункте шесть недель. Обыск результатов не дал, но она могла держать важную информацию в памяти: ждали, пока забудет.
Максимилиан Ронге, знакомый Ульянова, выстроил целую систему для охоты на шпионов и с гордостью писал про её успехи.
В целях пресечения шпионажа было введено обязательное предъявление паспорта при пересечении границы. Вскоре было введено дальнейшее ограничение передвижения внутри страны. Гражданские пассажиры, ехавшие по железным дорогам северного театра военных действий, должны были иметь удостоверение личности. На железнодорожной линии Бухе-Вена, идущей с запада, и на её продолжении через Будапешт-Предел в Румынию, был организован до конца года железнодорожный контроль, проконтролировавший более 2300 поездов, перевезших около 400 тыс. пассажиров.
Проскользнуть через такой фильтр гражданам вражеского государства — нереально. Время уходило впустую, и тут крепко помог Фриц Платтен, некогда спроворивший Ронге швейцарские документы. Фриц взял на себя переговоры в Берне с германским послом Гисбертом фон Ромбергом и нашёл блестящее решение всех проблем: экстерриториальность!
Двери железнодорожного вагона с большевиками опечатали, превращая в территорию другого государства, и ни один немецкий полицейский, солдат или пограничник войти туда уже не мог. Правда, пассажиры вагона тоже не могли выйти наружу до прибытия в Россию. Так что партийным путешественникам пришлось несколько дней терпеть ограничения в еде и проблемы с уборной.
Цюрих остался в прошлом. Любовь с соседями по пансиону была без радости, так что и разлука вышла без печали. Судьбе навстречу лучше двигаться налегке — Владимир Ильич бросил всё своё убогое добро в опостылевшей комнатёнке. Фрау Каммерер получила в наследство заношенную одежду, ненавидимый Надеждой Константиновной примус и кухонную утварь.
От этих щедрот со временем остались надколотая тарелка и ленинский нож с деревянной ручкой. После Второй мировой муниципалитет Цюриха подарил тарелку и нож Германской Демократической Республике в знак признательности: немцы вернули швейцарцам выставку произведений искусств, застрявшую в Восточной Германии, когда началась война. Достойный обмен!
Дадаисты, которые многому научили вождя большевиков, с интересом следили по газетам за его приключениями в России. Впечатлённые успехами своего былого приятеля, весной девятнадцатого года они устроили беспорядки. Но Цюрих — не Петроград, швейцарцы с порядком не шутят. Поэтическим кумирам Владимира Ильича крепко прижали хвост, и разношёрстная братия из кабачка на Шпигельгассе потянулась во Францию.
О том, как в апреле 1917 года первые большевики добрались до Финляндского вокзала в Петрограде, написано немало книг. О последствиях написано ещё больше, но этот роман — про другое. Сразу по прибытии Владимир Ильич держал речь перед взбудораженной толпой. Говорил он, стоя на башне бронеавтомобиля. В конце тридцатых годов такой же броневик установили против главного входа в Мраморный дворец. Там он красовался больше полувека, пока не сменился памятником Александру Третьему.
Есть вопрос, который вписывается в кружево рассказанной истории: почему осветительные лампы в России стали называть лампочками Ильича? Почему им присвоили даже не имя, а отчество человека, который их не изобрёл, не изготовил и не ввернул? Почему название прижилось не только в Петербурге, но даже за тысячу вёрст — например, в Елабуге, входившей в десятку самых электрифицированных городов царской России? Ведь ещё двадцатью годами раньше появления лампочек Ильича всю Елабугу залил электрическим светом Иван Иванович Стахеев. Хозяин города, коммерсант, с которым норовил подраться на «Вилле Родэ» двойник Распутина — и который купил Сергиевский дворец у великого князя Дмитрия Павловича…
Большевистские боевики заняли здание Смольного института благородных девиц. В дортуарах пепиньерок разместились вооружённые бородатые дядьки. Но присваивали большевики не только дворцы, изобретения, столовое серебро и государственную власть. Накануне Октябрьского переворота в их руки попали сорок шесть моторов из императорского гаража на Конюшенной площади.
Двадцать седьмого октября в десять утра Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину — первый раз в жизни! — подали к подъезду Смольного персональный автомобиль, прежде возивший столичного градоначальника. Мощный двухтонный Turcat-Mery вызвал у вчерашнего нищего эмигранта восторг, но прослужил недолго. Через пару недель автомобиль угнали служившие в Смольном пожарные: перекрасили и продали в Финляндию.
Сперва шофёром Ленина был Степан Казимирович Гиль, который достался ему в наследство от градоначальника вместе с лимузином. Однако скоро Владимир Ильич полюбил много ездить и что ни день менять моторы, поэтому с Гилем трудилась уже целая бригада шофёров — Тарас Гороховик, Пётр Космачёв, Лев Горохов, Владимир Рябов…
В конце 1917 года улицы Петрограда завалило снегом. Обычное дело — зима. Но впервые никто не убирал столицу: хозяев отменили, а новая власть слишком увлеклась революцией, напропалую экспроприировала экспроприаторов и не желала отвлекаться на мелочи. Выручал Delaunay-Belleville-45. Тот самый, над которым трудились Кегресс и Шкловский. Автомобиль, который обкатывал великий князь Дмитрий Павлович, а после угнал Маяковский. Императорский лимузин, в котором везли к проруби убитого Распутина.
