Хочется пройтись по Кирочной улице, где служил Перебейнос и где жил Распутин. Где ездили в Таврический дворец первые российские депутаты. Где кирху Анны Лютеранской, давшую улице название, превратили в кинотеатр «Спартак», а позже — в ночной клуб с незамысловатым названием Magic. Где на месте разрушенной церкви Косьмы и Дамиана построили школу, в которой детей по сей день учат Родину любить — уничтожив памятник воинам, которые отдали жизни за Отечество.
Хочется выйти на улицу Жуковского, которой Маяковский предрекал переименование в свою честь, потому что здесь он застрелился у двери любимой. Пророчество не сбылось: улица сохранила имя. А вот Надеждинскую, где Володя снял квартиру, чтобы быть ближе к Брикам, в 1936 году действительно назвали улицей Маяковского. Там он пытался стреляться из «браунинга» Феликса Юсупова, выпустившего первую пулю русской революции в печень Григория Распутина.
Хочется свернуть с Жуковского в Эртелев переулок, ставший улицей Чехова…
Про многие, очень многие известные и неизвестные места в Петербурге хочется рассказать. Но это, наверное, придётся сделать в других книгах. И подобрать для рассказа достойные истории и достойных персонажей. Потому что героем романа город всё же быть не может.
Жители, гости его — могут, а сам город — нет. Он может быть только фоном для истории, роскошной декорацией. Может нравиться — и может не нравиться. Может быть добрым и злым, красивым и ужасным, принимать нас — и отталкивать. А мы можем быть с ним знакомым или видеть в первый раз. Любить его — и ненавидеть…
Миллионы людей живут в Петербурге. Миллионы и миллионы каждый год приезжают сюда. Книги уже не издаются такими тиражами, сколько есть видевших и знающих эти дома и дворцы, эти набережные и проспекты. Поэтому, вскользь упоминая какое-нибудь название или сообщая о том, что один герой двинулся вправо, а другой выкрутил руль и повернул влево, можно быть уверенным: читатель не заблудится…
…и на этом самое время закончить главу, воздав должное мудрости выдуманного петербуржца Козьмы Пруткова: Нельзя объять необъятное.
Глава X. Маяковский
…и ещё раз: взводя пистолет, затворную раму надо до упора потянуть на себя и отпустить. На то и придумана возвратная пружина, чтобы поставить затвор на место и дослать патрон. А если пружине помогать рукой — скорее всего, патрон перекосит и случится осечка.
— Я стреляюсь. Прощай, Лилик…
В ужасе от услышанного Лиля примчалась на Надеждинскую. Маяковский остался в живых, но упрекнуть его не повернулся язык. Лиля поняла: сказано — и сделано — было всерьёз. А Маяковский кружил по комнате, без умолку говорил, хохотал… Вытащил карты и усадил Лилю играть в «гусарика» за стол, на котором страшно чернел осекшийся пистолет.
Те, кто знали Маяковского близко, знали и эту особенность: даже проигрывая, он выигрывал. Но проигрывал редко — игроком был истовым и везунком изрядным.
Первую русскую награду Первой мировой войны получил сослуживец генерала Маннергейма и великого князя Михаила Александровича, будущий лидер Белой гвардии ротмистр Пётр Врангель. Со своим эскадроном он атаковал немецкую артиллерийскую батарею. Потеряв коней, гвардейцы в пешем строю изрубили врага и сорвали немецкое наступление. Государь наградил барона Врангеля Георгиевским крестом.
Маяковский не попал на фронт стараниями Максима Горького, но тоже удостоился награды. Накануне Февральской революции одним из последних указов о награждении император подписал ратнику Маяковскому серебряную медаль «За усердие» на Станиславской ленте. А в революционные дни усердному кавалеру повезло даже принять командование своей автошколой.
Он был уверен, что выиграл спор у Бурлюка — о безъязыкой улице.
Гражданская война забросила Давида Давидовича в Башкирию, оттуда в Сибирь, потом на Дальний Восток… В двадцатом году он эмигрировал в Японию, позже перебрался в Американские Штаты. Там деятельный Бурлюк организовал издательство и печатал книги — свои и чужие. Дошло до выпуска журнала Color and Rhyme, «Цвет и рифма», на любимую тему кубо-футуристов о единстве стихов и живописи. Вершиной деятельности Давида Бурлюка стала собственная картинная галерея. Он прожил долгую жизнь и умер на Лонг-Айленде в 1967 году…
…а в начале двухтысячных вдруг оказалось, что Бурлюк — самый известный и дорогой украинский художник. После того как его картина «В церкви» была продана на аукционе Sotheby’s за 650 000 фунтов, в Киеве вспомнили, что автор родом с Украины — и записали рекорд продаж в местные достижения.
Маяковский встречался с Давидом, когда ездил в Штаты. Продолжал уверять, что ему удалось подарить улице язык — тот, которым она теперь может разговаривать. Мудрый Бурлюк пытался объяснить, что язык толпы — гул. Невнятный гул, окрашенный в разные тона в зависимости от настроения. Убеждал, что улица никогда не станет говорить на языке Маяковского.
В шатрах, истёртых ликов цвель где,
из ран лотков сочилась клюква,
а сквозь меня на лунном сельде
скакала крашеная буква.
Этого не то что не сможет повторить человек из толпы, он этого даже не поймёт… куда там — даже не услышит! Для публики, для масс, как стало принято говорить, ближе какая-нибудь «Гайда, тройка» из репертуара Вяльцевой:
Так с тревожными мечтами
Вдаль всё мчалася она,
И не помнит, как с устами
Вдруг слились её уста…
…или ёрнические вирши самого Давида, которые Маяковский торжественно именовал дикими песнями нашей Родины, а футуристы исполняли хором:
Он любил ужасно мух,
У которых жирный зад,
И об этом часто вслух
Пел с друзьями наугад!
Вот это — массовое, говорил Бурлюк. Но Маяковский упорствовал.
Установку дал Хлебников: Мы хотим, чтобы слово смело пошло за живописью. Кубист Маяковский строил речь из кубиков-кирпичей. Искал созвучия между ритмом стиха и ритмом жизни. Пришёл к лозунгу и плакату. Вместе с Родченко, который фотографировал Лилю Брик, делал рекламу и дизайн упаковок для Моссельпрома, ГУМа…
Прежде чем идти к невесте,
Побывай в «Резинотресте»!
В двадцать пятом году Маяковский получил серебряную медаль и диплом на парижской выставке «Ар Деко» — там же, где великая княжна Мария Павловна со своими вышивками удостоилась золота.
Он продолжал раздваиваться.
Плохо стыковались между собой поэма «Про это» — и к штыку приравненные строки, вонзённые в брюхи буржуям. Не сочетались попытки писать стихи о сущности любви — и чеканные славословия советской власти. Настоящего, тёплого человеческого — становилось всё меньше. Оставались — сталь труб и бетон строек коммунизма. Автор «Трёх толстяков» и «Зависти» писатель Юрий Олеша грустно отметил в дневнике: Сегодня на последней странице «Известий» появились рекламы, подписанные величайшим лириком нашей эпохи.
