Полковник Редль принудил его затвердить науку Сунь Цзы.
Умеющий управлять врагом — развёртывает соединения так, что враг должен отозваться. Он предлагает то, что враг может схватить. Он завлекает врага выгодой — и после ждёт со своими войсками.
О жизненной энергии Ци учил старый китаец.
Можно с корнем вырвать Ци трёх армий, можно отнять разум полководца. Утром Ци врага — пылающая; в течение дня Ци становится вялой; к сумеркам Ци истощается. Умело использующий армию — избегнет пылающей Ци врага и нанесёт удар, когда Ци вялая или истощена. Вот путь управления Ци.
И главное, рассуждал Ронге: враг на то и враг, чтобы думать и вести себя по-своему — не так, как ты. Надо влезть во вражескую шкуру, понять его мысли, проникнуться ими — только тогда можно победить!
С давних пор австрийские военные традиционно проходили стажировку в России. Молодой Редль, например, в Казани, а Ронге — на Дону. Там он, совсем ещё желторотый, хорошо запомнил русскую формулу, которую со смехом поведал ему казачий офицер с фамилией германского дворянина — фон Вик:
— Бей своих, чтобы чужие боялись!
Эту формулу и хотел использовать капитан. Для того и копался он в аналитике, чтобы найти способ — заставить врага бить своих.
Перед войной и особенно после начала войны русские будут разжигать в народе ненависть к немцам. Это как дважды два. И тут уж всё едино — что германец, что австриец, что швед или датчанин. Из Конотопа, Тобольска или станицы Новодеревянковской не разглядишь, кто есть кто.
Очень хорошо, думал Ронге. Русские начнут разжигать ненависть, а мы им поможем. Пускай знают: немец — значит, враг. Пускай возьмутся за своих инженеров и врачей с подозрительными фамилиями. Пускай бьют гвардию и флот, штаб-офицеров и генералов с адмиралами… Да-да, и к императорской семье пусть повнимательнее приглядятся. Женщина по имени Алиса Гессен-Дармштадтская русской быть не может!
Пускай русские бьют своих. А мы ещё посмотрим, бояться или радоваться.
Ронге заплатил, оставил официанту хорошие чаевые и энергичной походкой двинулся обратно в сторону штаба. Полковник Редль, наконец, умер для него. Скандала получиться не должно. Газеты в Австрии и за рубежом цитируют заявление Венского телеграфного агентства о самоубийстве несостоявшегося начальника императорского и королевского Генерального штаба Альфреда Редля. Он работал без сна и отдыха — и пал жертвой нервного истощения:
Высокоталантливый офицер, которому предстояла блестящая карьера, находясь в Вене при исполнении служебных обязанностей, в припадке сумасшествия…
Глава XVII. Санкт-Петербург. Пощёчина в «Пале-Рояль»
— Скажите на милость, Давид Давидыч, почему на книжных развалах можно купить всё… ну, буквально всё, от прижизненного Пушкина до «Посмертных записок Пиквикского клуба», а Маяковского — не купить?
— А потому, Владим Владимыч, что нету пока у Маяковского книжек. Нету! И покупать нечего. Это вы хотели услышать?
Двое футуристов — или, по Хлебникову, будетлян, — прошли Невским проспектом от Зимнего дворца и Адмиралтейства почти до Знаменской площади. Там перед Николаевским вокзалом недавно соорудили памятник Александру Третьему.
Пётр Первый на Сенатской площади и Николай Первый на Исаакиевской, подтянутые и стремительные, красуются на вздыбленных конях. Александра на Знаменской изваяли на тумбообразном тяжеловозе, вросшем в землю всеми копытами. Сам отец нынешнего императора оказался тоже тумбой, под стать коню, да ещё одели его почему-то в форму железнодорожного кондуктора.
Острословы тут же сочинили загадку:
На площади комод,
На комоде — бегемот,
На бегемоте — обормот.
Скоро у загадки появилось продолжение:
На обормоте — шапка,
На шапке — крест,
Кто угадает —
Того под арест.
Политическая сатира после революции девятьсот пятого года стала популярной…
До памятника, впрочем, Бурлюк с Маяковским не дошли, свернув чуть раньше направо, в Пушкинскую улицу. Здесь посреди палисадника и маленькой площади на постаменте с золотыми буквами понуро стоял бронзовый Пушкин — первый петербургский памятник поэту, творение того же Опекушина, что ваял статую на Тверском бульваре в Москве.
А за площадью, в двадцатом доме, друзей ждало временное пристанище: добрый знакомый оставил Бурлюку ключи от номера в гостинице со звучным названием «Пале-Рояль», фасад которой украшал баронский герб.
Доходный дом баронессы Таубе больше походил на архитектурно облагороженный цейхгауз. Благодаря Александру Дюма любой гимназист знал его тёзку: шикарный дворец выстроили для кардинала Ришелье возле Лувра. В парижском Palais Royal коварные гвардейцы кардинала строили козни против мушкетёров короля. Но Петербург — не Париж, так что аристократические ассоциации дальше названия не пошли. Реклама гостиницы «Пале-Рояль» в газете выглядела сухо и прагматично.
175 меблированных комнат от 1 р. до 10 р. в сутки (включая постельное бельё). Месячно — уступка. Электрическое освещение бесплатно. Ванны. Телефон. Комиссионеры. Просят извозчикам не верить.
Рядом с Невским, тем более около вокзала, популярностью пользовались комнаты на пару часов или на одну ночь. Однако «Пале-Рояль» не стал домом свиданий: здесь держались строгих принципов, и любовникам приходилось искать для утех другие места. Рубль в сутки — цена не заоблачная, но простенькую комнату в Петербурге можно было нанять вдвое дешевле, рублей за пятнадцать в месяц. Так что у баронессы Таубе селились даже не столько приезжие, сколько работающие холостяки и семейные зимогоры — те, что круглогодично квартировали в уютных пригородах столицы и наезжали в город лишь по делам, на несколько дней.
Постепенно «Пале-Рояль» стала обживать пишущая братия. Зачин принадлежал Глебу Успенскому: гостиница устраивала его близостью к редакциям «Русского богатства» и «Отечественных записок», а ещё тем, что в семнадцатом доме — через улицу — жил психиатр Синани, который выводил из запоев.
Следом за Успенским в гостинице начал регулярно загуливать сбегавший от жены Александр Куприн — автор язвительного сравнения стокгольмской Олимпиады с Цусимой. Собутыльниками Куприна становились мужчины рискованных профессий — авиаторы, цирковые борцы и акробаты, — и женщины рискованного поведения, млеющие от авиаторов, борцов и людей искусства.
Бывал в «Пале-Рояль» мрачный писатель Леонид Андреев. Здесь останавливался поэтичный писатель Иван Бунин. И учитель Бунина, немилый ему как драматург пьющий писатель Антон Чехов, тоже в своё время облюбовал гостиницу на Пушкинской.
Местные постояльцы-символисты, критик Аким Волынский и публицист Пётр Перцев, водку не уважали — зато уважали приходивших к ним в гости философа Василия Розанова и поэта Валерия Брюсова. Разговоры о таинственной Каббале, мудром Ницше и Прекрасной даме велись на трезвую голову. И всё же Волынскому случилось опьянеть — от любви к рыжеволосой поэтессе Зинаиде Гиппиус, жене ещё одного их приятеля, историка Дмитрия Мережковского. Аким даже завёл с нею роман.
