Глава XXII. От любви до ненависти. Шаг второй
В девятьсот пятом году увидал он государя. Первого ноября. Точно, первого.
Помнил Григорий Распутин этот день. В родном Покровском первого ноября по православному канону чтили священномученика Садока, а по старинному языческому обычаю — кормили домовых. Задабривали духов, чтобы, значит, не вредили: ставили на сеновале кашу с мёдом…
Оказался он тогда в Петергофе, пригороде столичном. В Сергиевке — усадьбе принца Георгия Лейхтенбергского и черногорской княжны Анастасии. Сюда и приехали вечерком государь с государыней — богом данные папа и мама земли русской. От Царского Села до Сергиевки рукой подать.
Государь какой-то потерянный был. Но говорили долго. Трепетал сперва Григорий от страха: чай, с императором самим беседует! А после — от восторга трепетал. Вот ведь как, никого между ними, ни слуг, ни бояр, только он — и царь-батюшка! Прямо как в сказках, которых знал без числа.
От государыни пахло вкусно — вроде леденцами, как от сладких петушков на палочке, что Ефим Распутин детям с ярмарки привозил. Видно было: вслушивается царица, силится понять. Конечно, не русская ведь, да и мужика-то сибирского говор не вдруг разберёшь, грамоте Григорий не шибко обучен. Что хотел сказать — сам знал вроде. Только вот беда, увлекался! И мысль далеко вперёд слов убегала. А он запинался, прыгал, пытался догнать… Ну, да ничего. Кто хочет — тот поймёт, потому как в задушевном разговоре не слова надобно слушать, а сердце своё.
Увидел Григорий, почуял — вот те люди, которые понимают любовь. Ведь разобрать её трудно. Жалость — прямое естество, она у всех есть. Пожалел кого — и вот она, жалость. А любовь в изгнании живёт. Любовь — такая златница, что ей никто не может цены описать. Она дороже всего созданного самим господом, чего бы ни было на свете. Но только мало кто её понимает!
Беседовать о любви разные люди берутся, но по большей части только слыхали о ней, далеко отстояли. Даже и батюшки церковные, они ведь тоже двояко есть: есть — наёмники паствы, а есть такие, что сама жизнь натолкнула их быть истинным пастырем. У избранников есть совершенная любовь, к ним можно сходить послушать: не из книги будут сказывать, а из опыта. Ведь кто понимает сию златницу любви, то этот человек такой премудрый, что самого Соломона научит! И не стоит бояться духа зла, а только продолжать во господе, петь ему славу, любить друг друга, храм любить и причащаться почаще…
Такие слова говорил Григорий государю с государыней, а они слушали его со всем возможным вниманием. Черногорские княжны Милица с Анастасией были довольны: всё больше, всё чаще интересовалась Распутиным императорская семья. Божьего человека стали приглашать в Царское Село. Конечно, не самого по себе, а с княжнами. Те сразу дали понять мужику, что не крестьянское это дело — с царём напрямую дружбу водить. Каждую встречу готовили. Дожидались случая, чтобы вроде как любезность оказать родственникам венценосным. Ждали, чтобы соскучились те, чтобы попросили, и уж тогда только везли брата Григория в Александровский дворец.
Привыкали государь с государыней к баюкающим мужицким речам и в свою очередь радовались. Как хорошо: ни слуг, ни бояр между ними — только они и простой мужик! Словно в сказке: царь-батюшка запросто с народом говорит. А народ ничего не просит, ни на кого не жалуется, и знай себе о любви твердит, о благодати земной да о царстве небесном. Про странствия свои богомольные рассказывает Распутин, про святые места, про бескрайние российские просторы. Он-то их исходил вдоль и поперёк, а вот императорской семье даже на Валаам никак не выбраться — даром, что совсем рядом остров монастырский, на Ладожском озере.
Так за редкими разговорами один год прошёл, и другой… Но встречи с Распутиным случаться стали всё чаще. Всё глубже в императорские души проникал голос народа, который обещал их величествам духовник Феофан. Не нравоучительствовал брат Григорий, как Иоанн Кронштадтский. Не гугнил себе под нос, как Митя Козельский. Не просил чинов и денег, как мсье Филипп. Не бился в припадках, как Дарья Осипова. Покой от него исходил. Хорошо с ним было…
И смекнули сёстры-черногорки, что Распутин — большая для них удача. Подарок судьбы. Потому как мужик этот не просто забавой стал для императора, который в душевных терзаниях пребывал. Не просто развлечением для императрицы, истериками страдавшей и настроенной мистически. Всерьёз прислушиваться стали в царском дворце к тому, что им голос народный говорит. А голосу-то этому нужное слово и подсказать не грех!
На Балканах тем временем дело к войне шло. Болгары, черногорцы, сербы, боснийцы и греки на Россию дружно поглядывали. Ждали, когда царь Николай с армиями придёт и турок с австрийцами погонит. А тот, знай, слова Александра Третьего повторял, батюшки своего: За все Балканы не отдам жизни даже одного русского солдата! Не хотел войны император — мира хотел. Точь-в-точь как отец…
…но каково приходилось дочерям князя черногорского, Милице и Анастасии?! Русский царь воевать не хотел, а отец терзал их: вы, мол, царю родня, встречаетесь часто, можете запросто говорить о делах государственных! Напомните, мол, что он один сейчас — надежда всего православного мира, потому как без русских штыков не одолеть нам врага. У Черногории-то всей армии — тридцать пять тысяч солдат. Пускай, мол, Россия войну начинает!
Дядя императора, великий князь Николай Николаевич, тоже о войне грезил. Командовал он полком синих кирасир. Кони в том полку медведями назывались, потому как были громадными. Воины все — богатыри, один к одному. И сам Николай Николаевич — седой красавец роста высоченного — рвался в бой. Сколько можно на охоте душу отводить, сотнями зайцев истреблять с косулями? Кровушки хотелось ему человеческой. Городов и стран захваченных. Армий огромных, через всю Европу марширующих.
Внутреннему взору рисовалась великолепная картина: идут подчинённые Николаю Николаевичу войска через какую-нибудь столицу, на штык взятую; впереди — полк синих кирасир верхами в парадном строю, а впереди полка он сам гарцует на храпящем рыжем медведе, и женщины кругом от восторга визжат и цветы в него бросают…
Ещё с императором Александром Третьим, которого Миротворцем прозвали, бесполезно спорил Николай Николаевич, к войне толкал. Да где там! Александр тоже статью богатырской вышел — гигант, косая сажень в плечах. А уж если гаркнет или кулаком пудовым по столу грохнет — у любого поджилки задрожат, даже у воинственного синего кирасира.
Вот сын Александра и племянник Николая Николаевича, император Николай Второй, не в их породу пошёл здоровьем. Маленький какой-то, тихий. Голос повышает разве что перед строем, когда с производством в офицеры поздравляет. Но упрямый — в отца. И так же воевать не хочет. Согласился один раз, когда с японцами Дальний Восток делили, так до сих пор переживает. И на Балканы ни в какую. Ни к чему, говорит, народ зря губить…
…так пусть народ и объявит ему, что желает воевать! Желает братьям-славянам помочь, руку помощи подать всем православным! Пусть русский мужик скажет, что готов хоть сейчас бросить соху — и под ружьё! Пусть Распутин этот, уж коли слушает его речи государь, голосом народным замолвит словечко за благодетелей своих — за княжон черногорских и за великого князя. Чай, не забыл ещё, кто его мыться приучил и одеваться, как подобает… кто в палаты царские ввёл…
