Вот покойный протоиерей Иоанн Кронштадтский — истинный батюшка был! За то и получил дар исцеляющей молитвы. Уж сколько народу жизнью ему обязаны — не сосчитаешь. Любого племени, любого звания, без разбору.
То же делал теперь и Григорий Распутин. Молился, спасительные беседы вёл, прорицал иной раз, врачевал словом. Ему пытались целовать руки. Он не возражал, хотя и в том видел беса искушающего. Господа с княгинями-графинями простому крестьянину руки целуют — гордиться впору. Так ведь грех это смертный — гордыня! А откажешься и запретишь — снова гордыня: что же, другим уже и благодарность выказать нельзя, возвыситься через унижение?! Хитёр бес, ох, хитёр…
Отмахнулся Григорий кулаком от врага помянутого, перекрестился широко:
— Рай земной, не отступи от меня, будь во мне!
Пусть уж целуют руки-то, коли нравится. А которые дурное подумают и станут говорить — их печаль. Рассуждал Распутин: золото всем известно и всеми ценимо, а бриллианты хотя и ценны, но не всем понятны. Так и духовная жизнь не всем вместима. И радость — насколько порадуешься, настолько и восплачешь. На сколько примут, на столько и погонят.
Те сёстры-княжны черногорские, что от Феофана о нём услыхали и к себе приглашать стали, сперва-то принимали, подарками задаривали. Чуял Григорий, что нужен им. И знал за собою силу такую: помочь в той надобности. Хорошо с черногорками было; они его кормили-поили и часами слушали, а он к жизни городской привыкал, примечал — что господам понятно, а что — не очень, как лучше сказать, чтобы на сердце легло…
Когда Аннушку Танееву привели — думал сначала: просто ещё одна лань пугливая. И замуж вроде хочет за лейтенанта своего, Вырубова, и место терять жалко: объяснили ему, что женщину замужнюю фрейлиной при императрице не оставят. Смотрел на неё Григорий — сама большая, плотная; копна волос льняных, глазищами голубыми лупает, губы пухлые малиновым колечком… Ни дать ни взять — обычная деревенская деваха на выданье! Он и сказал, что почувствовал: под венец идти надобно, только счастью после свадьбы не бывать. Поговорил с этой Аней хорошо и простился с миром.
Уж потом только понял Григорий, что проверку ему делали. Готовились сёстры Милица с Анастасией государю с государыней показать своё чудо, своё новое открытие — народного целителя и прорицателя Григория Распутина. Потому и одеваться приучали в праздничное, и мыться что ни день с мылом душистым, и к цирюльнику наведываться. Фрейлина-то к чему была? Чтобы рассказать о нём во дворце, чтобы вроде как не сами сёстры встретиться с Григорием предложили.
А уж как увиделся он с царём-батюшкой да с царицей-матушкой — загордился сперва так, что неделю потом постовал, гордыню свою замаливал. Как же, не с кем-нибудь папа с мамой земли российской встретились, а с ним! Стало быть, есть в нём осóбина! А что? Он, Григорий Распутин — крестьянин, сын крестьянина Ефима и внук крестьянина Якова. А крестьянином сам царь живёт, питается от его рук трудящихся… И вся страна, все люди и птицы крестьянином пользуются, и даже мышь!
После опомнился, прогнал беса. А как встречи с папой и мамой чаще стали, так заметил Григорий, что чаще и черногорки на него гневаются. Слово дать потребовали, что без них он во дворец — ни ногой. А как сдержать такое слово? Прислал однажды царь-батюшка офицера на моторе, посадили его в мягкие кожаные кресла и повезли. Нешто Григорий Распутин мог отказать самодержцу? Знамо, не мог — поехал как миленький.
Мало того, за чаем спросил его государь о женитьбе родных братьев на сёстрах. Григорий ответил, как на духу: мол, в сибирских краях, чтобы греха кровосмесительного случаем нежданным не вышло, невесту стараются из другой деревни взять: в своей-то мало ли, как оно по молодости у прежних поколений складывалось. Вон, Распутиных-то сколько в Покровском! Байку старинную припомнил про цветок иван-да-марья, как жили в давние времена брат с сестрой, не знавшие о своём родстве, и полюбили друг друга…
Ох, и бесновались после княжны! Ох, и устроили ему выволочку! И великий князь Николай Николаевич страшно кричал, ногами топал и Распутина называл скотиной неблагодарной. В чём скотство и неблагодарность правды его деревенской — так и не понял Григорий. Ведь разрешил же государь княжне Анастасии с герцогом своим развестись! О том и в газетах писали:
Определением Святейшего Синода, на основании учреждения об Императорской Фамилии, Высочайше утвержденном 15-го ноября сего года, брак князя Георгия Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского, с Ея Императорским Высочеством Анастасией Николаевной Романовской, герцогиней Лейхтенбергской, расторгнут.
После дозволил государь Николаю Николаевичу жениться на Анастасии, хотя её сестра Милица замужем была за его братом Петром.
А что войну Григорий ругал — так чего же в ней хорошего, в войне-то? Она крестьянам рабочие руки-ноги отрывает, деревни опустошает, кормильцев крадёт. Избы-то строить да землю пахать — не бабьи силы нужны, мужицкие!
Говорил это всё Распутин — и чувствовал, что государь так же думает, только от него это хочет услышать. В том и таился один из нехитрых секретов целительных бесед: говорить страждущему то, что внутри него уже сказано, только наружу выйти боится. Давит человека изнутри, мучает. А произнесёт Григорий те же слова вроде как от себя — тяжесть пропадает, и на глазах светлеет человек, спиной разгибается. К чему же молчать перед папой о том, что радость дарит и во что оба они верят?
Черногорки с великим князем страсть как хотели, чтобы Россия за Балканы воевать стала. Доводилось Григорию Распутину в Грецию хаживать, знал он, где Балканские горы. Это ж сколько дней шагать надо! А ежели от Петербурга и Москвы столько же в другую сторону отмерить — всё Россия будет. И ещё столько же. И ещё. Какая же нужда России в балканской земле, когда своей не объять, не вспахать, не засеять?..
— Стрельба в притоне! Стрельба в притоне! Гвардейский офицер покончил с собой!
Размышления Григория оборвал крик уличного продавца газет. Мальчишка размахивал свежим выпуском «Санкт-Петербургских Ведомостей». Там писали об унтер-офицере Исидоре Крожестосике: гвардеец Павловского полка с пьяных глаз поссорился с хозяйкой притона в Свечном переулке. Выхватив «наган», Крожестосик стрелял в неё и проституток, а последнюю пулю пустил себе в сердце.
Григорий вздохнул. Смерти-то разные бывают. Кто гибнет за веру, царя и отечество; кто в бою за чужие края далёкие, а кто вот так, во дни мира, в двух шагах от Невского, пьяной свиньёй среди непотребных девок — даром, что российский офицер…
Распутин огляделся. Идучи задумчиво по Кирочной вдоль Таврического сада, он свернул в Парадную улицу, мимо казарм лейб-гвардии Преображенского полка. Ноги сами несли по знакомым местам, через квартал, по старинке называемый — Пески, в сторону Греческого проспекта, где жил раньше на квартире действительного статского советника Лохтина. Самый центр Петербурга, всё же рядышком… Не доходя Греческого, Распутин снова повернул направо, по Бассейной к Литейному проспекту, и филёры двинулись следом.
Шестое мая — в православном календаре юлианском — день Иова Многострадального, о котором шёл спор у сатаны с господом. Не было несчастья человеческого, которого не перенёс бы богатый и счастливый Иов. Всё разом обрушилось на его плечи: привелось испытать ему голод и бедность, болезни и потерю детей, лишение состояния и коварство жены, нападения от рабов и оскорбления от друзей бывших…
