— Обратите внимание на тот круглый белый стол посередине, — сказал Бурлюк. — За ним обычно заседают члены правления. Табуреты белые вокруг — тоже для них. Тринадцать штук. Опять же, лампочек на люстре — тринадцать…
— …а ступеней четырнадцать, — вспомнил Маяковский.
— Вот-вот. Непорядок, надо Борису сказать. Он вообще человек фантастический! — Продолжая говорить, Бурлюк разливал по гранёным рюмкам сухое красное вино из бутылки. — Вы сделайте нам пока по бутерброду… и колбасы не жалейте… Когда под Новый год открывали «Собаку» — никто не верил, что получится. Борис просто обошёл тучу знакомых, собрал с кого десятку, с кого четвертной, и нанял этот подвал. Обычно подвалы сырые, Питер же на болотах стоит, но здесь раньше вино хранилось, поэтому сухо… Будем здоровы!
Они чокнулись и выпили.
— Может, лучше водки взять? — с сомнением сказал Маяковский, ёрзая на неудобном соломенном сиденье.
Бурлюк возмутился:
— Ну что вы, голубчик! Водку пьют только чеховские чиновники! А вы в приличном месте, среди своих… Не ведите себя, как фармацевт, и не заставляйте меня за вас краснеть! Посмотрите лучше вокруг, вон каминище какой — просто фаустовский! Стены Серёжа Судейкин расписывал — наше училище кончал, между прочим. И ещё Кульбин руку приложил — тоже художник и вообще интереснейшая личность. Здесь часто спектакли устраивают, представления, поэтические турниры… Жизнь кипит! А что за люди!
Они выпили снова.
В углу мажорным крещендо напомнило о себе недолго молчавшее пианино. На табурет перед ним боком взгромоздился сутулый человек. Он бросил пальцы по клавишам и принялся импровизировать. Прогремев несколько музыкальных фраз, остановился, залпом выпил рюмку, поднесённую очень полной пышноволосой дамой, и тут же заиграл тихую, печальную мелодию. Из бессмысленных глаз на запрокинутом красном лице вдруг ручьями потекли слёзы и закапали на липкие от ликёра клавиши.
На стол, у которого сидели фармацевты — трое мужчин, по виду чиновников, и дама, наверняка жена одного из них, — обеими руками опёрся молодой человек с длинной бородой. Он обвёл всех нехорошим взглядом и объявил:
— Стихи прочту. Хотите?
— Извольте… конечно, — без энтузиазма ответили ему.
Бородач нагло придвинул к себе рюмку, из которой пила женщина, взял со стола бутылку, налил вина, пролив на скатерть, и залпом выпил.
— Богемные нравы, — неуверенно сказал один из мужчин.
— Да, даже интересно, — поддержал другой.
— Поэты, известное дело, — согласился третий.
Выпив ещё рюмку и икнув, бородатый поэт выпрямился, покачнулся и начал с некоторым надрывом:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут!
Бурлюк с интересом следил за Маяковским, который прислушался к вещателю и покачал головой:
— Ветры радость в меня вдунут — с ума сойти можно! Что сделают ветры? Вменявдунут…
— Это ещё ерунда, — рассмеялся Бурлюк. — Вы не застали одну барышню, Марию Папер. Такое писклявое существо, зимой и летом в галошах. Сочиняла в день штук по двадцать стихов о любви. Аккуратно записывала в тетрадки и при каждом удобном случае читала. Ересь ужасная, но это запомнилось на всю жизнь:
Я великого, нежданного,
Невозможного прошу,
И одной струёй желанного
Вечный мрамор орошу.
— Колоссально… — только и смог сказать Маяковский.
— Ещё бы! — кивнул Бурлюк. — А у этого, с бородой — запамятовал, как бишь его? — такое было:
Я — как паук за паучихой —
За проституткой поползу
И — свирепея, ночью тихой
Её в постели загрызу.
Маяковский закурил очередную папиросу и пустил дым колечками.
— Тут хотя бы всё понятно. Но, по-моему, паучихи едят пауков, а не наоборот. Разве нет?
— Браво! Когда проблемы с поэзией, не худо знать хотя бы правду жизни… О, смотрите, смотрите!
От входа, едва пожав руку подскочившему Борису, к стойке буфета очень целеустремлённо двигался носатый молодой человек с одухотворённым лицом и растрёпанными волосами. Он крикнул: Пустите! — во рту его блеснули золотые коронки, и гости раздались в стороны, давая дорогу. Не глядя по сторонам, человек достиг стойки и начал что-то горячо втолковывать буфетчику…
…а бородатый декламатор на пафосной ноте заканчивал стих.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться!
— Нравится? — грозно спросил у фармацевтов автор, в которого свежие ветры должны были вдунуть радость, и налил себе ещё рюмку из их бутылки.
— Ну, — замялись слушатели, — интересно… конечно, нравится…
— Нравится — значит, поняли. А что вы поняли? Ну-ка, своими словами!
Мужчины за столом переглянулись.
— Вы говорите, — сказал тот, что посмелее, — что вы — плевок…
Бородач грохнул кулаком по столу. Рюмки попадали, бутылка прыгнула на пол и разбилась. Обрызганная красным вином женщина вскочила и взвизгнула.
— То есть я — плевок? Я?! Плевок?!
Пианист на мгновение затих, обернулся, поморгал пустыми заплаканными глазами — и заиграл снова.
— Саня, Саня, — приговаривал Борис, который тут же вырос рядом и тянул теперь задиру за рукав прочь, к выходу, — ты же обещал!.. Извините его, господа! Сей же миг вам снова принесут… Идём, идём!
— Я-то плевок, — ещё огрызался бородач в сторону фармацевтов, — а ты… а вы все…
Двое гостей помогли Борису вывести скандалиста.
— И часто у них такое? — спросил Маяковский.
— Уж не знаю, обычно здесь очень спокойно, — ответил Бурлюк, но смотрел он не на Володю, а на золотозубого молодого человека около стойки.
Тот обернулся на шум ссоры и уже собирался продолжить препираться с буфетчиком, но заметил Бурлюка и, раскинув руки, шагнул к столику футуристов:
— Бог мой, — сказал он, — Додичка!
— Ося, — ласково отозвался Бурлюк.
Они обнялись.
— Представь, он утверждает, что мой кредит закончился, и не желает разменять золотой червонец! — возмущённо пожаловался Ося на буфетчика.
