Милый друг, ещё раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет; слёз-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят и верные, не зная, что ради гибели. Тяжко Божье наказание, когда уж отымет путь, — начало конца. Ты — царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так всё по-другому. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой, погибель без конца, печаль…
Может, и послушал бы государь слова его горячие, мольбы слёзные. Особливо если царица-матушка их поддержала бы. Да только почти не вставал Григорий с больничной постели-то, ходил едва-едва: распоротое брюхо заживало медленно.
Страшное случилось. Уж какая там Сербия крошечная, кто её теперь вспоминал! Поднялась необъятная Россия, ударила с востока против Австро-Венгрии с Германией. С запада на немца французы двинули, англичане зашевелились на островах своих. Вся Европа ходуном заходила. Миллионы мужчин форму надели военную и стали под ружьё. Нескончаемые вереницы эшелонов помчали солдат к фронтам — навстречу санитарным поездам с увечными и ранеными. Заголосили по городам и деревням безутешные вдовы…
Столица российская стала называться Петроградом. Слишком по-немецки звучало теперь для патриотов прежнее имя — Санкт-Петербург, в честь небесного покровителя Петром Великим данное.
Как только здоровье позволило, снова приехал Распутин из Покровского в столицу и семью привёз на новую квартиру. Прежнюю, в третьем доме по Английскому проспекту, снимал он у отставного генерал-майора Веретенникова. Тот брал недорого, потому как надеялся, что Григорий Ефимович замолвит словечко и поможет вернуться на службу. Квартира в шестьдесят четвёртом номере по улице Гороховой обходилась дороже генеральской, но платил за неё уже не Григорий, а собственный его величества кабинет. Было жилище много просторнее, имело два входа — с парадной лестницы и с чёрной, и располагалось очень уж удачно.
Случись, позовут к семье императорской, так отсюда до Царскосельского вокзала с поездами — меньше получаса неспешного ходу. По соседству с вокзалом — плац, ипподром и казармы лейб-гвардейского Семёновского полка. Дома доходные кругом, поблизости — Сенная площадь с многоглавой Успенской церковью и огромным рынком. Рукой подать — безбрежный торговый Апраксин двор. Загородный проспект под боком: упершись в него, заканчивается улица. Невский проспект недалеко…
…а если двинуться по Гороховой в другую сторону, в начало — через Фонтанку, Екатерининский канал и Мойку, где вдоль набережных тянутся особняки, — придёшь прямиком к Адмиралтейству и Зимнему дворцу. Лучшее место для жилья сыскал Григорий Ефимович, по всем статьям лучшее.
Правда, пришлось ему полицию просить, чтобы оградили новую квартиру от газетчиков. Проходу ведь не давали и, как тараканы, в любую щель пролезть норовили! Благо, всё равно филёры ходили за Распутиным и караулили его всюду; вот и нашлось им достойное применение. Теперь и перед домом на Гороховой, и на чёрной лестнице обязательно два-три неприметных господинчика дежурили, зорко примечая и записывая всех входящих-выходящих.
Номер телефона Григорию Ефимовичу тоже пришлось поменять. Прежний-то 64–646 слишком уж стал известен. Мало того, что три шестёрки не давали покою досужим болтунам, так ещё всякий час какая-нибудь сволочь с оскорблениями звонила…
Придерживая рукой ноющий шрам на животе, Распутин вышел из своей комнаты. Здесь, как и в Покровском, носил он обыкновенно крестьянскую поддёвку поверх чесучовой рубахи и шаровары, заправленные в блестящие сапоги.
В столовой на большом кожаном диване против камина сидели его дочери. Летний загар давно сошёл с их широких лиц, и бледность особенно подчёркивала яркие губы. Внимательные глаза тяжело смотрели из-под низко подстриженных чёлок. Увидев отца, девушки поднялись. Их строгие кашемировые платьица едва сдерживали дикую сибирскую мощь молодых тел. Шестнадцатилетняя Варвара выглядела уже почти так же, как Матрёна в свои девятнадцать. Замуж пора, подумал Григорий Ефимович, а вслух спросил, кивая на развёрнутые газеты:
— Читаете?
— В кои-то веки раз о тебе хорошо написали, — сказала бровастая толстуха в туго повязанном платке, похожая на раскормленную амбарную мышь.
Крестьянка Акилина Лаптинская прижилась у Распутина, постепенно прибрала к рукам хозяйство, в отсутствие жены блюла дом и даже стала чем-то вроде секретаря. Случалось, Акилина вела себя слишком свободно да ещё приворовывала не в меру. За то Григорий Ефимович не раз её прогонял, но потом всегда отходил и принимал обратно.
— Ну, почитай, что ли, — кивнул он старшей дочери, уселся за стол и подвинул в сторону вазу с красными и белыми розами. Такие же вазы, распространяющие пьяняще-горький аромат, стояли на подоконниках. Цветы Распутин крепко любил, и почитатели, зная об этом, часто являлись с букетами.
— А ты, — обернулся он к Лаптинской, — собирай к чаю.
Матрёна читала низким спокойным голосом.
Благоволение и доверие, которыми Распутин пользуется у некоторых лиц, не дают покоя злобствующим и завистливым людям, не только близким к высшим сферам, но и бесконечно от них далёким. Простой крестьянин дерзает говорить то, что считает истиною, лицам, особам высокого положения и редко слышащим откровенное слово — слово незлобивого, всем сердцем любящего ближнего своего, мужика. И вот за недолгое время около имени Григория Распутина успела уже вырасти целая обширная легенда. Пользуются ею, увы, не только борзописцы бульварной прессы, но и весьма солидные органы печати и даже политические деятели с именем, как, например, П.Н. Милюков, с думской трибуны утверждавший, что «церковь православная попала в плен распутного проходимца», или сорвавшийся демагог А. И. Гучков, распространявший с той же кафедры небылицы, за что в другом правовом государстве ему пришлось бы понести ответ. Вполне понятно, куда направляются все эти подлые выстрелы, доказывающие всесилие Распутина.
— Смотри-ка, — искренне удивился Григорий Ефимович и даже покачал головой, — нешто остались ещё, которые понимают?!
Старшая закончила читать, и тут же своей газетой зашуршала младшая, Варя.
Будучи знаком с Григорием Распутиным более двух лет и наблюдая его в домашней обстановке, я положительно утверждаю, что не имею никаких данных, которые бы свидетельствовали о его отрицательных сторонах жизни и характера…
— Это кто же пишет? — прервал Григорий Ефимович.
— Клепацкий, — ответила Варвара.
— Мог бы наклепать, — улыбнулся ей отец, — ан по чести решил! Куда ни взглянешь, всё одно и одно. Вроде живу в тиши, а выходит, что кругом все галдят. Кажется, в России есть больше о чём писать, чем обо мне… а всё не могут успокоиться! Бог всё видит и рассудит, были ли правы те, кто на меня нападал. Я же маленькая мушка, и нечего мною заниматься. Кругом большие дела, а они одно и то же — Распутин да Распутин… Ну, и что там дальше?
Простой мужик, одарённый бесхитростным, здравым и проницательным умом, искренний и прямой в ответе, Распутин может быть любопытен, как отражение дел мира сего в миросозерцании и понимании народном. А его своеобразное, никому покоя не дающее «положение» создалось по воле всемогущего случая и содействием нападающих на него в печати и политиканствующих с думской кафедры, а никак не происками самого Распутина, немудрствующего лукаво, но прямого и добродушного простеца.
