Немецкий Blitzkrieg не состоялся: не получилось ни войны на один фронт, ни быстрой войны на всех фронтах разом. Третий год миллионы мужчин изощрённо и методично истребляли друг друга. Немногие страны сумели остаться нейтральными в кровавой бойне.
Швейцария свой нейтралитет сохранила. Чистотой и порядком радовал столичный Берн: здесь Ронге бывал частенько — встречался с местными коллегами и секретными агентами.
А вот Цюрих ещё до войны стал настоящим шпионским центром. Превратился в перевалочный пункт, промежуточную остановку для пёстрого международного сброда. Закопчённый, промозглый, пропахший гарью средневековый город воплощал собой почти что рай для разведчика. Какой только рыбки не водилось в здешней мутной воде! Швейцарцы покидали Берн, зато сюда, в самый центр Европы, бежали отовсюду обыватели и жулики, поэты и спекулянты, революционеры и проститутки… Бежали, чтобы перевести дух, отсидеться, переждать войну.
Ресторан гостиницы Zur Linde облюбовали выходцы из России. Их обстоятельные сетования на горькую долю порой давали Ронге больше достоверной информации, чем сообщения агентуры. В кафе Kaufleuten, в прежние времена собиравшем торговцев, подавали вполне приличное пиво. А в кафе Zum schwarze Adler — естественно, под вывеской с чёрным орлом — варили неплохой кофе.
Эти заведения стали местом каждодневных дискуссий русских эмигрантов, представлявших политические течения всевозможного толка: Максимилиан внимательно следил за их бурными стычками на грани драки. Но больше всего он любил бывать на Шпигельгассе. Переулок получил название из-за зеркальца в руках ангела, укреплённого на шпиле угловой башенки, и славился далеко за пределами Цюриха благодаря кабаре «Вольтер».
Начиналось всё с обкновенной сосисочной, где по вечерам для развлечения посетителей играли музыку. В начале шестнадцатого года местным тапёром стал эмигрант из Германии, поэт и мистик Хуго Балль. Он считал себя последователем знаменитых русских — авангардиста Василия Кандинского и анархиста Михаила Бакунина. Вслед за Баллем в сосисочную потянулись его приятели, разноплемённая богемная публика во главе с неугомонным румыном Тристаном Тцара, и через месяц здесь гомонили уже на полудюжине языков.
Так заурядная едальня превратилась в настоящее кабаре, и никто уже не помнил: назвали кабаре Voltaire в насмешку над мудрым французом — или обыграли жёсткое немецкое Folter, мучение. А ещё в бывшей забегаловке возникло литературное кафе, где миру явился дадаизм.
Жизнь предстаёт как одновременная путаница шорохов, красок и ритмов духовной жизни. Дадаизм не противостоит жизни эстетически, но рвёт на части все понятия этики, культуры и внутренней жизни, являющиеся лишь одеждой для слабых мышц.
Вольтеровские дадаисты без колебаний взяли на вооружение сенсационный гвалт и лихорадку повседневного языка.
Высочайшим искусством будет то, которое отразит многотысячные проблемы времени; искусство, несущее на себе следы потрясений последней недели; искусство, вновь и вновь оправляющееся от ударов последнего дня.
Вот как раз последние потрясения и удары весьма занимали Максимилиана Ронге — в отличие от выкрутасов мающейся интеллигенции. В потрясениях и ударах он знал толк.
Дадаист любит необычное, даже абсурдное. Он знает, что его эпоха, как никакая другая, нацелена на уничтожение великодушия. Поэтому ему подходит любая маска. Любая игра в прятки, наделённая способностью к мистификации.
Необычного и даже абсурдного в жизни Ронге хватало с избытком. Об уничтожении великодушия он знал побольше прочих. В том, что касается игр в прятки, масок и мистификаций — что ни день, упражнялся по службе. Кем же, как не самым настоящим дадаистом, был австрийский разведчик?!
Однажды Максимилиан ждал поезда на вокзале в Берне. Его заинтересовал невысокий господин со скуластым веснушчатым лицом. В распахнутом пальто, с кулаками, засунутыми глубоко в карманы брюк, коротышка безостановочно сновал взад-вперёд вдоль перрона, выставив вперёд бородку. Маленькие глазки с монгольской раскосинкой настороженно шарили вокруг. Из-за обширной конопатой лысины и сетки морщин господин выглядел лет на пятьдесят с лишним, хотя вполне мог оказаться моложе.
От нечего делать Ронге принялся украдкой его разглядывать и по профессиональной привычке строить предположения. Если это врач — разве что сельский… Нет, вряд ли. Скорее, какой-нибудь инженер… или чиновник средней руки… или стряпчий — не сильно успешный, судя по скромному поношенному костюму и несвежей рубашке… а может, лавочник?
Лысый хмурился и шевелил губами, разговаривая сам с собой. Ронге дождался, когда подвижный господин очередной раз просеменит мимо, и задал случайный вопрос. Ответ прозвучал с резким русским акцентом, и Максимилиан отругал себя: о лавочниках и стряпчих он подумал, а об эмигрантах, которых нынче во множестве и которые живут неизвестно чем — забыл.
Тут как раз подали состав до Цюриха, но двери вагонов почему-то открыли не сразу, так что разговор продолжился сам собой. Из любопытства и в наказание себе Ронге составил попутчику компанию во втором классе, хотя билет покупал в первый, а грамотно подобранное содержимое его кожаного дорожного несессера помогло скоротать время пути за непринуждённой беседой.
Максимилиан использовал возможность попрактиковаться и говорил по-русски — к удовольствию нового знакомого. Тот представился волжским дворянином Владимиром Ильичом Ульяновым, о роде своих занятий сообщил уклончиво, но благодаря хорошему коньяку скоро повеселел и сделался словоохотливым. Оказалось, Ульянов давно эмигрировал из России и обосновался в Швейцарии. Несколько лет назад он получил изрядное наследство от немецкой родни, но пожить на широкую ногу так и не успел: с началом войны деньги в берлинских банках оказались недоступными. Вот и приходилось Владимиру Ильичу регулярно мотаться из Цюриха в Берн, в германское посольство, чтобы выцарапать очередные крохи с блокированных счетов.
Позже в Evidenzbüro подготовили подробную справку об Ульянове. Профессиональное чутьё, которое заставило Ронге заинтересоваться нервным человеком на вокзале, не подвело: этот русский числился и в австрийских, и в немецких картотеках. Лидер небольшой фракции социал-демократов, которые отчего-то именовали себя большевиками. Непримиримый оппозиционер. Сиживал в тюрьме, бывал в сибирской ссылке, где вынужденно женился. Сам придумал жене конспиративные клички — Рыба и Минога. Клички метко описывали её внешность и характеризовали теплоту супружеских отношений. Десять лет назад Владимир Ильич безнадёжно провалился на выборах в Государственную думу и с тех пор, обиженный на всех и вся, в России не появлялся. Он издалека грозил оппонентам, писал теоретические статьи о марксизме и о грядущей революции. Подписывал работы псевдонимом — Николай Ленин.
Ронге отрекомендовался Ульянову швейцарским коммерсантом, проявил щедрость в угощении и тонкость в беседе, а по прибытии в Цюрих удостоился от разомлевшего Владимира Ильича приглашения в гости.
Квартировал Ульянов у сапожника Каммерера в четырнадцатом доме по Шпигельгассе, и о жалком своём существовании упомянул не ради красного словца. Жилище, выбранное за дешевизну и возможность столоваться у хозяйки, произвело на Максимилиана удручающее впечатление. Из-за вони соседней мясной лавки окна всегда оставались закрытыми. В узком коридоре и крохотных комнатушках пахло сыростью, пудрой, старыми вещами, кислой капустой и пролитым керосином.
