Сейчас худощавый птиценосый человек в белых одеждах Пьеро, полузакрыв глаза и мягко грассируя, пел со сцены под гитару. Даже не пел — мелодекламировал, мяучил про юную кокаинетку, мокрую и одинокую на московском бульваре; про её тонкую шейку под лысой горжеточкой, про ядовитую слякоть и сиреневый трупик бедняжки, которая обезумела от бессмысленности своего существования… Театральный надрыв звучал жалостливо. Высокий голос исполнителя дребезжал, крашеные брови поднимались домиком, и нарисованная слеза катилась по выбеленной щеке.
Игорь-Северянин презрительно покосился в сторону сцены:
— Одно слово, паяц!
Александра Вертинского он не любил, ибо сам же провозгласил принцип: Если желаете меня оскорбить, подражайте мне. Вертинский — подражал и тем навлекал себе эпиграммы Северянина, вроде: Душистый дух бездушной духоты, гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной… Они не общались.
— Брось, не ершись, — посоветовал Маяковский, сидевший с Игорем за столиком почти у самого входа. — Ноет и ноет себе. Давай-ка мы с тобой винца потихоньку, а? Я с Прониным договорюсь.
Игорь Лотарёв был на семь лет старше Володи Маяковского и прославиться успел раньше. Однажды заезжий журналист прочёл ироничный стишок из его брошюры Льву Толстому.
Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки!
Толстой возмутился и охаял автора. Пресса подхватила сказанное, подняла вой и улюлюканье — так про молодого поэта вмиг узнала вся страна. Выдуманное запойным приятелем прозвище Игорь-Лыжеход для подписи к стихам категорически не годилось, и после некоторых раздумий Игорь Лотарёв стал Игорем-Северянином.
С Маяковским их свели общие знакомые в Москве в тринадцатом году. Большой компанией долго сидели в отдельном кабинете ресторана «Бар», много пили. Игорь царил весь вечер, стихи его лились почти без остановки — он именовал их поэзами и не читал, а напевал на известные мотивы. Когда же Северянин притомился, Маяковский тоже захотел выступить.
— Господин… э-э… как бишь вас, — сказал ему Игорь, подняв бокал до уровня покрасневших глаз и глядя сквозь стекло, — давайте не будем омрачать знакомства вашими стихами!
Болезненно самолюбивый Маяковский это запомнил. Он только начинал тогда выступать и безумно завидовал чужому успеху. Вместе с Бурлюком или сам по себе таскался на северянинские поэзоконцерты, чтобы научиться очаровывать публику: Игорь называл это — популярить изыски. Главной аудиторией Северянина были женщины, намагниченные принцессы. Во время представлений они бесновались, словно в сумасшедшем доме, куда пришёл любимый доктор. И даже имя — И-и-и-игорь! — удивительно подходило для восторженного визга.
Учёба не прошла даром: уже через год Северянин взял Маяковского в совместные гастроли по Крыму. Контракт оказался удачным — поэты кутили напропалую, перебираясь из ресторана в ресторан. Приятной участницей загула стала любвеобильная Валечка Солнцева. Вскоре совершенно очарованный Игорь сообщил Володе, что всерьёз намерен осупружиться. В ответ Маяковский грубо расхохотался ему в лицо и огорошил стихами:
Она пришла ко мне нагою,
Взамен потребовав венца,
А я ей предложил винца
И оттолкнул её ногою.
Правду он сказал или нет, но Валечка получила отставку, а посрамлённый Северянин понёс кару за унижение при знакомстве. Маяковский был отмщён.
— Споёшь сегодня? — спросил Володя, когда им принесли вина в чайнике и они с Игорем выпили по чашке.
— После этого?! — Северянин изогнул бровь и слегка кивнул в сторону Вертинского. — Ну нет, уволь. А ты?
— Пожалуй…
Маяковский хмуро, исподлобья обвёл взглядом задымлённый сводчатый зал с расписными стенами и подлил в чашки вина.
Из-за соседнего стола поднялся невзрачный мужчина в мундире поручика гвардии Преображенского полка.
— Миша! — махнув рукой, крикнул он вошедшему в «Привал» рослому, красивому штабс-капитану. — Миша, Зощенко!
Штабс-капитан заулыбался и подошёл. Они с поручиком обнялись.
— Сухотин, дружище! Какими судьбами? — спросил Зощенко. — Тебя же вроде выписали?
— Да я пока ещё… словом, не очень, — ответил Сухотин. — Голова, знаешь ли, как ватная, и соображаю туго. Придётся пока в Питере кантоваться. До поры приставлен к великому князю Дмитрию Павловичу, а там видно будет. Ну, а ты?
— Снова годен, — сообщил штабс-капитан, усаживаясь за стол. — Гренадеры мои заждались, возвращаться пора.
Маяковский и Северянин украдкой разглядывали собеседников. Офицеры выглядели не старше поэтов, но у обоих над обшлагом левого рукава виднелись несколько нашивок за ранения. Из разговора стало понятно, что и знакомы они по госпиталю. Грудь Зощенко украшали знаки орденов Анны и Станислава. Поэты многозначительно переглянулись: соседи оказались настоящими боевыми офицерами, героями…
В начале войны Игорь-Северянин пропел со сцены:
Друзья! Но если в день убийственный
Падёт последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
Весной шестнадцатого года нежный и единственный попал под мобилизацию и очутился в запасном полку. Первым делом Игорь заслужил новое прозвище. На стрельбах его похвалил командир батальона, и он радостно ответил:
— Мерси, господин полковник!
Разъярённый офицер приказал называть новобранца — Мерси и готовил изощрённые кары, но через две недели ратника Лотарёва вытащила из армии великая княжна Ирина Александровна — супруга молодого князя Феликса Юсупова и горячая поклонница поэта Игоря-Северянина.
А вот ратник Маяковский продолжал тянуть военную лямку и перед походом в «Привал» переодеваться в штатское, опасаясь полиции и патрулей. Солдату не дозволялось бывать в подобных заведениях и уж тем более — выступать на публике. Но Володя выступал: без аудитории он себя уже не мыслил; к тому же за его épate Пронин хорошо платил деньгами фармацевтов.
— О, смотри-ка ты, какие гости пожаловали! — оживился Северянин. — Его сиятельство!
Из открывшейся двери потянуло холодом, и пламя свечей в настенных канделябрах дрогнуло. Маяковский обернулся: в кабачок вошли Феликс Юсупов, два британских офицера и гвардейский штаб-ротмистр со знаками флигель-адъютанта.
Поручик Сухотин оборвал разговор с Зощенко, поднялся и щёлкнул каблуками.
— Чёрт! — прошипел Маяковский. — Этому-то что здесь надо?
— Кому?
— Дмитрию Павловичу!
Проходя мимо, великий князь приветливо кивнул Сухотину, прищурился на Северянина, но Маяковского вроде не заметил. Гостей ждали места за столом почти у самой сцены, где Вертинский заканчивал уныло рифмовать горжетку и кокаинетку.
