Был на тонких листках и сухой, а потому особенно страшный рассказ о геноциде армян. Громадная Османская империя рушилась и, уходя в небытие, словно старалась унести с собой как можно больше жизней. Турки обвинили армян-христиан в сочувствии к русским единоверцам, то есть в государственной измене. А обвинив — за одну августовскую неделю вырезали три четверти населения Западной Армении. Больше полутора миллионов человек. Все мужчины, начиная от мальчиков девяти лет и старше — Лиля содрогнулась, читая это, — подлежали уничтожению в любом случае. Изнасилованных женщин оставляли в живых, но каждой перерезали сухожилие на ноге, чтобы хромота напоминала о случившемся до конца дней. Спаслись лишь армяне в Восточной Армении — той, что принадлежала Российской империи — да ещё в Персии.
— Отчего же у нас нигде об этом не пишут?! — спросила Лиля, подняв на Распутина полные слёз глаза.
— Оттого, что… где писать-то? — вздохнул он в ответ. — Газетки-то, сама знаешь… брешут и брешут. Им Гришку-то Распутина куда как сподручней полоскать… Вот надумал я самую настоящую, правдивую, народную газету в ход пустить. Денег мне дадут, люди верующие нашлись… соберу я людей хороших, перекрещусь, да и — господи, благослови! — в колокол ударю… Так ведь тоже, понимаешь, не хочется, чтобы тяп-ляп — вышел корабль. Дело большое, сразу не решишь, не скажешь… Но ты читай, дальше читай!
И Лиля снова стала читать — о кыргызах Семиреченской области. Много лет Англия противостояла России в Центральной Азии, много лет шла между ними Большая Игра за туркестанские края, за кратчайший путь в Индию через Кыргызстан. Летом российские войска усмиряли восстания по всем южным границам империи. Но едва дело было закончено, как англичане устроили провокацию в Семиречье, в Токмаке, где жил вполне лояльный России древний мирный народ. И тем временем, когда турки уничтожали армян, — по английскому наущению от рук российских карателей и ополченцев лютой смертью погибли чуть не четыреста тысяч кыргызов.
— А наших-то крестьян сколько там полегло! — Теперь уже Распутин смахнул слезу и шмыгнул носом. — Крестьян да казачкóв русских… Кыргызы-то в ответ их тоже, поди, резали, как баранов — война ж не разбирает… господи, прости!
Оставшиеся сводки касались более известных материй — предательства болгар и затянувшихся боёв на Сомме и под Верденом.
Болгария с самого начала войны вела себя подло, лавируя между Россией и Австрией. А теперь страна, у турок выкупленная кровью русских солдат в битвах на Шипке и под Плевной, подняла оружие против России. Откололась от славянского лагеря и заключила союз с Германией и Турцией — злейшим своим врагом.
Французскую крепость Верден уже скоро год, как осаждали войска во главе с германским кронпринцем. Обе стороны увязли в осенней грязи, а счёт перемолотых Верденской мясорубкой шёл уже на сотни тысяч. И ещё одна битва никак не кончалась в полях вдоль реки Соммы. Там французские дивизии при поддержке британского экспедиционного корпуса медленно теснили германцев. На Сомме англичане впервые бросили в бой долгожданное детище министра Черчилля — танки. Огромные стальные короба в клубах сизого дыма медленно ползли на лязгающих гусеницах, поливали врага из пулемётов и сеяли панику. Но и здесь германцы упорно держались, а потери каждой стороны подошли уже к полумиллиону человек…
Голос Лили, читавшей с листа, дрожал, но переводила она бойко, лишь иногда спотыкаясь на специфических военных терминах.
— Откуда это у вас? — спросила она, возвращая записки. — Зачем?
— Затем, что кончать всё надо разом, — откликнулся Распутин. — Кровь остановить. А царю нашему батюшке никак не с руки одному. Помощь ему нужна.
Глава XIV. Последний привал
Когда по весне открывался «Привал комедиантов», война шла уже почти два года. Но жизнь столичной богемы продолжала бурлить, и тот фееричный апрельский вечер особенно запомнился двумя событиями.
Для праздника знаменитые режиссёры Всеволод Мейерхольд и Николай Евреинов совместно поставили несколько коротких забавных пьесок — небывалый случай! Это событие стало первым. Пронин ведь собрал в «Привале» постоянную труппу из учащихся студии Мейерхольда, объявил о появлении на Марсовом поле подземного театра-кабаре и утвердился в праве драть с фармацевтов изрядную цену за вход в свой подвал.
Вторым событием оказалось поздравление от прежних сослуживцев Мейерхольда, актёров Московского художественного театра:
В Москве ни собак, ни привала.
Актёры, художники есть
И даже поэтов немало…
Конферансье читал длиннющую телеграмму на бис. Как же хотелось оказаться здесь кумирам театральной публики — и Ольге Книппер, и Ивану Москвину, и Николаю Массалитинову!
В «Привале» зарыта «Собака»,
Но духа её не зарыть.
И каждый бродячий гуляка
Пусть помнит собачую прыть!
Два пронинских подвала, старый и новый, во многом походили друг на друга — и столь же многим рознились.
Как и в «Собаке», своды «Привала» от пола до потолка покрывали фрески. Но фигуры уже не громоздились хаотично: новую роспись делали академические художники.
По стенам в старинных канделябрах горели свечи. Их неверный свет рассеивали бауты — венецианские маски, которые напоминали о комедии дель арте и об итальянской карнавальной столице, с которой так часто сравнивают город на Неве. Но и в электрических лампах «Привал» не испытывал недостатка.
Новое детище Пронин хотел сперва назвать «Звездочётом». Поэтому на сводчатых потолках, обозначавших Своды Небесные, распластались подобия звёзд — осколки зеркал в золотом обрамлении. В антураже настоящего питерского подвала оживали сказки Гофмана — здесь, на дне глубоченного двора-колодца, откуда лучше видно звёздное небо…
Маяковскому с его ростом не привыкать было смотреть на публику сверху вниз. А сейчас, стоя на сцене, он в самом деле царил над переполненным залом. И слои табачного дыма подчёркивали его сходство с горной вершиной, встающей из клубящихся облаков.
Володя внял мольбам Пронина: в присутствии великого князя и многих уважаемых людей — бога ради! — не повторять скандала, приведшего к закрытию «Собаки». Он избегал смотреть на Дмитрия Павловича со спутниками. И потому, глянув сперва на Бориса, ставшего сбоку от сцены, потом на Северянина, который откинулся на спинку стула за дальним столом, глухим голосом Маяковский начал читать свою новую поэму «Война и Мир» — результат почти годичных творческих мук:
Хорошо вам.
Мёртвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам тушú.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души…
Зал, размякший под Вертинского, отреагировал не сразу. Свежа была сентиментальная слеза о пальцах, пахнущих ладаном; о синеющей кокаинетке… Но теперь освещённый пятачок сцены заполнял собой Володя и сжатым кулачищем будто бы дирижировал рубленый ритм стиха. С тяжестью парового молота падали слова — не самый подходящий фон для выпивки и закуски. Организованные Бурлюком выступления в десятках городов принесли свои плоды: Маяковский научился заставлять слушать себя. Не каждому полезут в горло кусок или рюмка; мало кто сможет жевать, когда со сцены слышится такое…
