Лиля снова вспомнила первую встречу с Распутиным, и щёки её сделались пунцовыми. Это приглашение в спальню и суматошные мысли — о волосах на его груди, кувшине с водой у кровати, красном белье и сапожках со шнуровкой… Господи, стыдно-то как! Скрип половиц под толстой Акилиной, топтавшейся в коридоре, и тихий увещевающий голос мужика. Непривычные интонации, странные слова, сбивчивая распутинская речь…
Речь о том, что реки крови льются по всей Европе — и о том, что их можно остановить. Хотя бы попробовать. И надобно взять это на себя. В народе приметили: одна ласточка весны не делает. Так и есть. Но той, которая весну чувствует, что — сидеть и ждать? Нельзя так! Коли все ласточки затаятся — и весна-то не придёт!
И о том ещё говорил Распутин, что избавила война Россию от двух зол: пьянства и немецкой дружбы. Да только одно дело — не дружить, и совсем другое дело — воевать! Достоинство своё национальное соблюдать, конечно, надо, но оружием-то бряцать не пристало!
С англичанами ведь союзничаем, а уж сколько они России гадили! И продолжают гадить. О том и в записке памятной сказано было: провокацию с кыргызами англичане устроили, а кровушка-то чья пролилась? Русская. Вот и с немцами дружить ни к чему, но и воевать никак нельзя.
Услыхала Лиля слова Григория, как в хождениях своих видел он на Волге и в Сибири поселения немецкие — чистенькие, ухоженные, богатые… Не потому, что деньги там с неба сыплются, а потому, что работают немцы на совесть. Вот и мужички русские, что живут окрест, перенимают понемногу трудолюбие и аккуратность. На девок ладных немецких заглядываются, в жёны берут. Где в избе хозяйка-немка, ту избу в русской деревне сразу видать. И дети — ангелочки, и муж непьющий, работящий.
— У мужичка-то задние мысли какие? — вполголоса рассуждал Распутин. — Никаких. Ему что хорошо, то и хорошо. А немецкие бабы — сдобные и справные. Вот закрывают у нас кабаки — два закроют, а один откроют. Казне-то прибыль! И мужики, чем работать, тащат да тащат деньги. Ан у немки-то не забалуешь!
— Так что же, разве в Германии не пьют? — спросила Лиля. — Пьют, и хорошо пьют.
— То-то и оно, что хорошо! Пьют все — кто не пьёт? Все ж люди… Вот только там они пьют, да себя не пропивают. К тому и жена-немка — не даст она мужичку русскому спиться-то!
Мириться надо с немцами, что с австрийскими, что с германскими, говорил Распутин. Хватит уже, довольно потешились, поубивали друг друга. Поди, никто и не помнит, с чего да к чему кровопролитие началось. Вот и надо остановиться, миром дело решить. А с тем и человек из вражьего стана прибыл, совсем уж тихо сообщил он. Офицер, имеет полномочия и нужные бумаги, для доставки государю назначенные. Что Лиля прочла Григорию Ефимовичу, то была часть их. Одна беда: хоть и соображает австрияк по-русски, да не всегда с ним друг дружку понять можно.
Это верно, Лиля напрягала внимание, чтобы ловить сказанное Распутиным — больно уж непривычно строил он фразы, прыгал с мысли на мысль, частил… Порой она скорее догадывалась, чем понимала слова, но тут поразилась:
— Так вы со шпионами?! Переговоры?! И как только язык повернулся это — мне? У меня… у меня муж в армии!.. И как вы не боитесь? Вы же меня не знаете совсем!
— А потому и говорю тебе, а не кому ещё, — хитро подмигнул вдруг Распутин. — Народу-то вокруг меня много, и люди заметные, да попросить, вишь, некого. Мигом продадут. А ты кто, миленькая? Никто. Кто тебя слушать станет, если и скажешь кому? Никто не станет. А как и станет — пока разберутся, дело сделается уже. Опять же, на людей у меня глаз острый. Хорошая ты. Бойкая! Не-ет, не станешь зря болтать. И по-немецки поможешь. Глядишь, уймём русскую кровушку-то…
Совсем не прост оказался простой мужик! Долго ещё говорили они, сговаривались, а когда вышли из спальни — Распутин велел Акилине выдать Лиле денег. Та вынесла из кабинета пачку замусоленных четвертных и швырнула разве что не в лицо. Но Лиля стерпела, переполненная восторгом. Собрала деньги, глянула на толстуху свысока — как ухитрилась при своём-то росточке?! — и вышла чёрным ходом: Распутин для новых встреч шепнул ей нужное словечко, охранным агентам на потайной лестнице ведомое.
На выданные деньги Лиля следующим же днём наняла квартиру в Гончарной улице. Торговалась недолго и заплатила вперёд за три месяца. Приняла её хозяйка за проститутку безбилетную или поверила в сказку о несчастной женщине, скрывающейся от бывшего любовника, — Лилю не заботило. Гостиницы и дома свиданий стояли по всей Гончарной, тянувшейся вдоль Николаевского вокзала и железнодорожных путей на Москву. Среди людей, что сновали здесь день и ночь, легко было затеряться. Того и хотел выученик полковника Редля, опытный в деле конспирации. О том и просил Распутин, назначая Ронге встречу — в самом деле, не на собственной же квартире принимать ему вражеского шпиона!
Григорий устроил так, что ещё утром к нему приехала Муня — Мария Головина. Следом потянулась каждодневная публика — просители, страждущие, бесчисленные знакомые… Приволок свой ящик на треноге Миша Оцуп: он служил неподалёку, в военной автошколе у Царскосельского вокзала, но притом часто фотографировал Распутина для газет и, как сам с придыханием говорил, для истории.
Днём Григорий Ефимович отобедал с теми, кто ко времени на Гороховой оказались, а после вместе с Муней парадным ходом вышел на улицу, где дожидалась карета Головиной. Поехали в сторону Адмиралтейства; следом тут же увязались филёры на извозчике.
В дороге Григорий неспешно беседовал с ясноглазой Муней, а сам думал о предстоящей встрече с Ронге. Даже не о встрече, а о том, что станется после неё. Такие беседы и размышления отвлекали от страха, который в последние дни преследовал его неотступно. Снова и снова перед глазами вставали распухшие уродливые трупы, брёвнами ворочающиеся в кровавых волнах Невы… холодный взгляд безносой мерещился повсюду… Распутин теперь не любил быть один.
— Завтра или послезавтра, когда? — говорила Муня. — Маленький Феликс который день жалуется, что грудь болит. От врачей толку — чуть. Просит поскорее с вами свести. Не откажите, Григорий Ефимович!
Она приглашала к себе — встретиться с Феликсом Юсуповым. Маленьким в семье называли молодого князя, чтобы отличать от отца, Феликса Юсупова-старшего. Распутину это сразу понравилось. И то, что маленькой сам о встрече просит — добрая весть! Матушка-то его, княгиня Зинаида Николаевна, в числе ненавистниц Распутина первой числилась, заодно с Эллой — сестрой императрицы и вдовой взорванного великого князя Сергея Александровича. А уж вслед за ними ненавидела его и вся семья императорская, кроме царя с царицей да деток. Болел от этого Григорий: любовь-то ведь лечит, а злоба убивает… Вишь ты, маленькой встретиться пожелал! Надо, надо к Муне заехать. Феликс-то из всех один никогда слова плохого про него не сказал, не охаял нигде. А ну, если следом и с остальной роднёй княжеской да императорской как-нибудь замириться удастся? Эк славно выйдет!
— Разве можно отказать? — сказал Григорий, отвечая на кроткий Мунин взгляд. — С радостью и моим почтением… Грудь, говоришь, болит? Молоденькой он ещё совсем, рано болеть князюшке-то! Вот завтра прямо и поедем.
