Как всё ладится! Нынче вечером — встреча с австрияком. Завтра — с Юсуповым. Потом надо в Царское попасть во что бы то ни стало, и поскорее. Ну, да Аннушка Вырубова поможет, стоит только сказать. А там — уговорит мама папу, и война кончится. И уже не будет по-прежнему: министры-то с депутатами себя показали! Знает царь-батюшка теперь цену ихнюю. Знает, что не на этих всех — на мужичка русского ему опираться надобно… а мужичок — вот он, тут как тут!
Григорий даже улыбнулся, представляя светлую и любимую свою картину: в золотом сиянии славы на троне — царь, перед ним — коленопреклоненный Григорий среди крестьян бесчисленных, а меж троном и мужичками нет больше никого! На что им ещё кто-то, когда от мужика вся земля кормится, а государь — это и мысль, и совесть, и воля народная?
Скорей бы уж папа вернулся из своей Ставки… Ох, нельзя было ему уезжать! Войсками-то и другие покомандуют — чай, обучены, нешто зря деньги с орденами получают? Солдат всё одно знает: не генерал, но государь над ним главный. И главному этому — непременно в столице надо оставаться. Говорил о том Григорий, объяснить пытался папе земли русской… Слов не нашёл, сбился; осерчал сперва, потом заплакал. Давно ведь уже приметил: не спорит никогда царь-батюшка. Говорят, слабый он? Как бы не так! Ежли решил что — уже ни на шаг, ни на полшага уже не сдвинется!
Не сдвинулся и тут. Ему бы в кулак собрать правительство, да что там — просто самому быть в Петрограде! Уже довольно для того, чтобы стало порядку больше. А он — в Могилёв укатил с генералами. Вот и пошла чехарда: всего за год четыре премьера поменялись и четыре министра внутренних дел; трое — иностранными делами ведали, военным министерством и юстицией… Чехарда и есть, словно в деревне у мальчишек! Или — неразбериха, как у пьяного, которого по улице мотает от стены к стене.
И снова холодом сжало у Григория сердце, как в начале ноября в Царском Селе. У Аннушки тогда встретился он с папой последний раз. Похристосовались — сказано ведь апостолом: не будем смотреть на разные поношения, слуха зла да не убоимся, станем продолжать петь псалмы и любить друг друга всем сердцем, и приветствовать друг друга святым лобзанием… До того не виделись они долго, а тут почаёвничали, поговорили душевно. И вот прощаться стали.
— Благослови, брат Григорий, — попросил по обыкновению царь. — С цесаревичем в Ставку нынче ночью поедем.
Но тут мужик побледнел сильно и головой замотал.
— Нет, — сказал, — нынче не я тебя — ты меня благослови!
Страшное предчувствие висело над Григорием, давило, не отпускало…
С Муней он расстался возле её дома и ещё раз пообещал завтра же повстречаться с маленьким Феликсом Юсуповым, а дальше карета отвезла его с Невского на Знаменскую — туда, где улица в Кирочную упирается. Филёры не отставали. Распутин поблагодарил кучера и отпустил восвояси, а сам зашёл в церковь Косьмы и Дамиана, поставил свечку к иконе Всех скорбящих радость и помолился немного. Выйдя наружу, положил ещё три поясных поклона памятнику погибшим сапёрам и двинулся в сторону Таврического сада, но тут же перешёл вдруг через мостовую и нырнул в подворотню двадцать третьего дома.
Пока добежали филёры; пока сообразили, в какую сторону мог он подеваться… Ищи-свищи! Дворы-то питерские — что сыр, ходами-переходами насквозь пронизаны. Зайдёт человек в квартал с одной улицы, а выйти на три других может. Да не в одном месте, а в нескольких. Интереса ради Григорий прогуливался здесь, ещё когда жил по соседству. Вот и пригодилось теперь давнее любопытство. Агенты охранного — на Кирочной и Преображенской его искали, а он уже по Спасской на Знаменскую вернулся и там взял извозчика.
Минут через десять пролётка с укутанным в бобровую шубу седоком, прокатившись вдоль всей Знаменской обратно к Невскому, вывернула через площадь у Николаевского вокзала на Старый Невский и встала на первом углу — с Полтавской улицей. Здесь Григорий, по-прежнему пряча лицо в меховой воротник, расплатился с «ванькой» и пешком отправился в соседнюю Гончарную.
Глава XVI. Правь, Британия!
Путь от Варшавского вокзала занял почти час: извозчичья лошадь, как нарочно, тащилась еле-еле. Доктор Лазоверт мог воспользоваться любезностью начальника санитарного поезда — Пуришкевич настойчиво предлагал свой автомобиль и решительно отказывался понимать, зачем его главному врачу кататься на извозчике по такой стуже. Однако доктор с благодарностью отвёл заботу начальника — поездка на служебной машине его не устраивала.
Казалось бы, какая разница, что могут подумать, увидав мотор Владимира Митрофановича возле Английского клуба? Обычное дело: сотрудники британской миссии собрались обсудить поставки медикаментов для санитарного поезда и пригласили к себе главного врача Станислава Лазоверта. Но сегодня доктор ехал в клуб как Вернон Келл — к своим подчинённым, а тема разговора требовала исключительной осторожности. Даже случайный намёк на связь Пуришкевича с англичанами был неуместен, и приметному автомобилю с красными крестами на бортах нельзя было появляться на Миллионной улице…
…которая в несколько минут приводит от Марсова поля к Дворцовой площади и Зимнему императорскому дворцу. Старейший в России Английский клуб помещался в семнадцатом доме по Миллионной. Извозчик укатил, а Келл ещё немного задержался на тротуаре перед клубом. Он пошагал вперёд-назад, чтобы возвратить подвижность застывшим коленям и хоть немного разогнать кровь, и лишь после этого позвонил в звонок.
Высоченный британец с огромными пушистыми бакенбардами, волосок к волоску, неспешно открыл дверь и сделал вид, что не может разобрать славянского акцента. Униженно заглядывая в оловянные глаза, посетитель несколько раз повторил своё дурнозвучное имя — Lazoviert — и то, что его ждут господа Скейл и Эллей.
В вестибюле его встретил следующий страж — такой важный, будто служил у Виндзоров. По-старушечьи чопорно поджав губы, швейцар принял серое пальто с барашковым воротником, тёплую русскую шапку с болтающимися наушниками и несуразные ярко-красные кожаные перчатки. Он даже не глядел на гостя, прижимавшего к груди объёмистую папку с бумагами, и буквально излучал превосходство. Швейцар считал, что таких в Английский клуб дальше порога пускать нельзя.
Ливрейный лакей проводил Келла широкой лестницей на второй этаж и ввёл в квасную гостиную. У растопленного камина в мягких креслах тонули Скейл и Эллей. Не вставая, они небрежно приветствовали вошедшего; Эллей распорядился принести виски. Но лишь лакей притворил за собой дверь, офицеры пружинисто поднялись и щёлкнули перед Келлом каблуками.
— Превосходно, джентльмены, — кивнул в ответ переодетый доктором полковник и, вспомнив швейцара, улыбнулся одними губами. — Приятно хоть ненадолго почувствовать себя на родине, среди своих.
Он жестом предложил подчинённым сесть, а сам разложил на столе у окна принесённые документы.
— Времени у нас немного, поэтому приступим, — сказал Келл. — В общих чертах обстановка такова. Кризис в России — вопрос нескольких недель. Правительство беспомощно, Дума с ним на ножах, общество передралось и расслоилось, Николай теряет контроль над ситуацией — волнений можно ждать уже в самое ближайшее время. Если это случится, российская армия откажется воевать, немцы вздохнут свободно и обстановка на фронтах резко изменится не в нашу пользу.
