Тут великий князь почёл необходимым вступиться — не за Маяковского, конечно, а за Россию. Он осадил разошедшегося француза и заметил, что толку от дурака в любом деле немного, на то он и дурак. К этому времени Дмитрий Павлович тоже замёрз и велел ехать назад, к автошколе: в моторе, остановленном посреди плаца, и околеть недолго.
У Царскосельского вокзала Дмитрий Павлович пересел в свой лимузин и умчался, а солдаты вернулись в школьный кабинет, отогрелись горячим чаем и занялись прерванными делами. Володя предпочёл бы как можно скорее забыть об инциденте, но после обеда ядовитые приятели нарочно завели разговор про дурака — не произнося самого слова.
— Частный случай с Иваном Грозным и Василием Блаженным на протяжении человеческой истории многократно повторялся, — вещал Брик, пока они со Шкловским сверлили следующую пачку документов. — Я думаю, надо на ближайшей конференции ОПОЯЗа подискутировать на тему амбивалентности в мировой культуре.
Приятели знали, что Маяковский не выносил насмешек и очень не любил, когда его подавляют эрудицией. Поэтому Осип с Виктором старательно выдерживали глумливый стиль беседы и расцвечивали речь специальными терминами.
Так поговорили они о знаменитом московском дьяке Мишурине, который четыреста лет назад подписывал документы собственным именем — Дурак. Зацепили великого князя Дмитрия Павловича: мужем его сводной сестры, баронессы Марианны фон Дерфельден, некогда был гвардеец-гусар с известной на всю столицу фамилией Дурновó…
Напустив на себя серьёзный вид, Шкловский порассуждал о дуальности общественной организации и происходящей из неё карнавальной инверсии, когда дурак становится царём. В тон ему Брик добавил, что инверсия касается и аксессуаров. Символика дурака проходит десакрализацию: рогатая корона становится колпаком о многих концах с бубенчиками, а скипетр — шутовским жезлом.
Затем они прошлись насчёт Чаадаева, который использовал апологию сумасшествия для изложения своей философии. Следом — обсудили дурака как непосвящённого адепта в эзотерике и как необработанное вещество — в алхимии.
— В традиции же народной Иван… э-э… ну, вы понимаете, коллега… тот самый Иванушка амбивалентен Ивану-царевичу, — заявил Виктор, закручивая на столе струбцину. — Сперва он сидит на печи в золе, сажу колпаком меряет и сопли на кулак мотает. А потом по мере развития событий Иван… э-э… обычный морфирует в царя. В такой логике балаганный шут-карлик вполне может соответствовать, например, королю Карлу.
— То есть Петрушка — это Пётр Первый, хотите вы сказать? — вскинул брови Осип, пристраивая коловорот — его очередь была сверлить.
— Зачем же! Петрушка — это, скорее, пародия на папский престол, — парировал Шкловский; разговор, выглядевший болтовнёй, имел под собой недюжинную научную основу и увлекал филолога помимо воли. — Я бы рассматривал появление Петрушки как результат раскола церкви на византийскую и римско-католическую. Pedro по латыни камень, коллега! То есть Петрушка — это намёк на святого Петра, камень в основании храма западной веры.
— А я бы здесь как раз поспорил, — сказал Брик. — Одно несомненно: в народном творчестве действительно очень популярен сюжет о разнообразных метаморфозах Ивана-дурака…
Осип увлёкся, и запретное слово дурак всё же прозвучало. Казалось, Маяковский только этого и ждал. Бросив карандаш и линейку, он в один прыжок оказался рядом с шутниками и сгрёб их в охапку. Тщедушный Осип и субтильный Виктор, которых безудержный смех душил сильней Маяковского, едва сопротивлялись. Стоило одному из них немного освободиться — и он выдавливал из себя реплику, которая вызывала у обоих новый приступ хохота, а у Володи — новую вспышку ярости.
— Философ Ориген учил… ой, не могу… что дурак отрешается от бренного мира, — всхлипывал из-под мышки справа Шкловский, — и что это благо, а дурак… ой… он дурак в силу асоциального поведения… Вовка, слышишь? Асоциального!
— Мне дурно! Дурно мне! — в тон ему стонал из-под мышки слева Брик. — Пусти, дурак, шею сломаешь!
— А ещё ягода такая есть — дураха, — добавлял Виктор, плача от смеха, — дура-а-аха… ой, господи… это гонобобель так называ-ают… вакциниум улигносум на латыни… я сейчас умру…
— Ты белладонну забыл, — Осипа было уже едва слышно, — которая сонная одурь… и птичку ещё… маленькая такая птичка… свистит… ржанка — её на юге зовут — дурандан… дуранда-а-анчик…
Маяковский действительно готов был растерзать или задушить Брика и Шкловского, но его остановило появление Кегресса.
— Хватит дурака вальять, — добродушно сказал француз.
Володя взвыл от бессильного бешенства, но руки его разжались, и помятые шутники, всхлипывая, сползли на пол. А Кегресс продолжил:
— У нас говорьят: старый дурак больше глюпый, чем молодой.
Оказалось, императорский шофёр пришёл с извинениями: наговорил лишнего симпатичному молодому человеку и теперь чувствовал себя неловко. К России он тоже относился — дай бог русскому так относиться! Оттого и жил здесь столько лет.
Сбиваясь на французский — его понимали Шкловский и Брик, но не Маяковский, — Кегресс говорил о том, как благодарен русским солдатам, которые бьют немцев, посягнувших на его страну. Рассказывал, как благодарен изобретателям за спасённые французские жизни. Зелинский изобрёл противогаз, а ведь именно французов атаковали газами немцы. Котельников придумал парашют, и теперь у пилотов лёгких «Блерио» или «Фарманов», сбитых немецкими асами, появилось больше шансов остаться в живых…
Француз на русской службе решил принести свой изобретательский талант в дар второй родине. Воюющий мир потрясло появление нового чудо-оружия — детища Черчилля, британских танков. Понятно, что будущее на полях сражений — за такими вот бронированными черепахами. Но на пересечённой местности они пока бесполезны. Военным приходится искать специальные места, где танки могут пройти. Это в тёплой равнинной Франции, а что же тогда будет в России с её болотами и, пардон, отсутствием дорог? Не говоря уже о снежной зиме…
Блестя глазами, Кегресс похвастался: он придумал выход! Трём солдатам в автошколе императорского гаража француз набросал на листках бумаги несколько эскизов.
— Можно взять автомобиль, — говорил он, работая карандашом, — конечно, не любой, а мощный и хороший, вроде Rolls-Royce или Delaunay-Belleville — и заменить ему передние колёса на лыжи! А вместо задних — посадить на шасси гусеничный привод. Но не такой, как у английских танков.
Изобретатель глянул на Шкловского как самого, по его мнению, смышлёного из троицы, и спросил: в чём русская бабушка ходит зимой? Сам же ответил: в валенках! А из чего сделаны валенки?.. Вот! И гусеницы должны быть из войлока. Кегресс стремительно набрасывал на бумаге лёгкие войлочные гусеницы, которые легко крутить мотору. Им не страшны неровности, они не расколются от удара о камень, а если и лопнут — чинить их на холоде много проще. Наверное, можно делать гусеницы из резины, но это ещё надо проверять. Война, конечно, скоро кончится, Россия побеждает, и следующей зимой воевать уже не придётся. Но броневые моторы и лыжемобили Кегресса всё равно украсят русскую армию!
