– Это Мария Петровна из опеки, это Юлия Арнольдовна из министерства здравоохранения. А это, – Таня указала на меня, – участковый, на участке которого и проживает данная семья. Прошу любить и жаловать!
Дамы внимательно меня осмотрели, видимо решая – можно ли меня жаловать, а особенно любить, и, скорее всего, пришли к неутешительному для меня выводу: жаловать мы погодим, а любить – у нас есть объекты и покруче, чем жалкий ментовский летеха в одежде не первой свежести, и даже не второй. Потом каждая легонько кивнула, как бы фиксируя этим мое существование в данный момент времени в данном месте, и дружно полезли в дежурный «уазик». Юлия Арнольдовна, само собой, на переднее сиденье, как особо важный экземпляр, чем вызвала мимолетную гримаску досады на милом личике Тани Краюхиной.
Хорошая девчонка Танька. Ей лет двадцать пять, и назвать красавицей ее будет неким допущением, но сказать, что она очень мила и соблазнительна, это запросто. Эдакая школьница в ментовской форме, женщина-ребенок, некогда самый что ни на есть модный персонаж всевозможных буржуйских подиумов и журналов.
Почему я не называю ее красавицей? Так ведь как принято: «красавица», в общепринятом понимании, – это высоченная раскрашенная девица, состоящая из одних ног, сисек и задницы. Даже глаза не важны – их всегда можно нарисовать. Таня же была ладненькой, спортивной, пропорциональной и никогда не красилась косметикой так, как красится большинство женщин в ментовской среде, – аляповато, вызывающе, вульгарно.
Меня всегда возмущал этот факт – ну почему, почему этим бабам никто не скажет, что они накрасились вульгарно, что так не пристало накрашиваться интеллигентной приличной даме, что нужно взять несколько уроков макияжа, если у тебя самой не хватает понимания и вкуса! Смотришь на какую-нибудь пресс-секретаршу, подергивающую головой на экране телевизора (и кто их научил так дергаться?!), и кривишься, невольно прикидывая – кто же выпустил эту бабищу представлять собой весь ментовский корпус?! Синекура, само собой. Обычно эти дамы – жены или дочери больших ментовских начальников. Надо же куда-то их пристраивать? Вот и пристраивают… кивалами.
– Так что у нас за задание? – усевшись на сиденье и расположив на коленях свой «чемодан», спросил я, с невольным удовольствием вдыхая запах то ли тонких духов, то ли крема, идущий от розового ушка Тани, сидящей слева от меня, посередине.
– Детей будем изымать, – коротко пояснила Таня, – вернее, ребенка. Шалава одна родила, нужно изъять. Восьмой их ребенок, двух они голодом заморили, остальных мы с органами опеки успели изъять.
– Это где у меня на участке такие? – опешил я, хлопая глазами как идиот. Ей-ей, что-то и не слышал про такое безобразие на моем участке!
Впрочем, вполне мог и не услышать. Тысячи людей живут на участке, и если ведут себя тихо, не устраивают дебошей, какое мне дело, сколько детей они произвели и как с ними обходятся! Грубо, цинично, но правда. Я не имею права вмешиваться в жизнь граждан, если у меня нет данных о совершении ими правонарушений. Вот и все. Как ни печально.
– Береговой проезд. Жактовский дом, – скороговоркой пояснила Таня и прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что не собирается со мной особо разговаривать. Немного обидно, но и понятно – кто я ей? Не самый лучший из участковых, вся роль которого в этой акции, похоже, заключается в обеспечении охраны этих трех дам. Да не похоже, а заключается.
– Оба умственно отсталые, – не открывая глаз, добавила Таня. – Мужик – олигофрен в степени дебильности. Окончил спецшколу для дебилов. Мать – такая же. Специнтернат для умственно отсталых. Мужик работает в продуктовом магазине грузчиком, она нигде не работает. У них там притон – бомжи собираются, выпивают. Ему нальют, он вырубится, а ее дрючат, как хотят. Вот и рожает, тварь! Ну почему таких не стерилизуют?! Нормальные, хорошие люди не могут иметь детей, не получается, а эта тварь рожает, как крыса!
Мне почудилось или в голосе Тани на самом деле послышались нотки боли? Ой-ой… она же замужем уже два года! Муж где-то во вневедомственной охране служит. А детей-то и нет!
– И дети будут такие же дебилы, – зло бросила Таня, сжав маленькие кулачки. – И будут плодиться и размножаться! Юлия Арнольдовна, ну почему их нельзя стерилизовать? Ведь есть какое-то на этот счет правило!
– Нет никакого… – устало вздохнула Юлия Арнольдовна, – мы же не Гитлер, в самом-то деле. И не Америка. Это там вроде стерилизуют насильников и всякую такую мразь. Да и то… только слухи.
– Стрелять надо гадов! – зло бросил водитель дежурки Митька Косухин, разбитной сержант, который вечно торчал под своим древним аппаратом, приводя его в боевую готовность. – Просто расстреливать на месте, и все!
Юлия Арнольдовна покосилась на неожиданного участника беседы и ничего не сказала. Вздохнула, ее пышный бюст приподнялся, чем вызвал живой интерес Косухина, и отвернулась к окну, из которого веяло «свежим» воздухом городской улицы, напоенным гарью, пылью и запахом мочи, щедро вылитой на мостовую экономными жителями частных домов (яма-то быстро заполняется! Где денег напасешься на ассенизаторов?! Чай, не буржуи!).
Дальше мы ехали в молчании, если не считать коротких руководящих реплик Тани, направляющих «уазик» по верному пути.
Впрочем, ехали мы совсем недолго – минут пятнадцать, это максимум. Когда «уазик», скрипя сочленениями, остановился возле серо-коричневого, побитого всеми ветрами двухэтажного дома, обитого дранкой и покрытого листами шифера, было еще около половины десятого утра. Уже когда мы оказались на Береговом проезде, я засомневался, что хозяева квартиры будут на месте, – Таня ведь сказала, что муж работает грузчиком, так что мог быть и на работе. Но она успокоила, сказав, что звонила в магазин, – нужный нам кадр должен быть на месте, в берлоге.
Да, именно берлога. Щелястая дощатая дверь, настолько низкая, что войти можно только согнувшись, будто кланяясь обитателям этого притона. Самый настоящий притон, никакой квартирой тут и не пахло.
Пахло здесь совсем другим – грязным бельем, мочой, пролитым вином-шмурдяком, гарью от дровяной печки, сложенной будто бы пьяным печником в стадии отхода на тот свет. Щелястая, низкая, с вываливающимися кирпичами, она все-таки пыталась исполнять то, для чего ее породили. Об этом говорили закопченные чайник и кастрюля, из мутной жижи на дне которой торчали куриные ноги – с когтями и желтой, напоминавшей о чешуе динозавров шкурой.
Больше всего меня поразил пол – земляной, весь в эдаких кочках-прыщах, черный, блестящий, пропитанный на полметра в глубину всем тем, что на него плескали, лили и выливали неделями, месяцами и годами. Мне кажется, даже во фронтовых землянках никогда не было такого мерзкого пола.
Тут же и «ложе любви», на котором любвеобильная любительница портвейна зачала всех своих восьмерых отпрысков. Или девятерых? Сбился со счету. В общем, всех тех, кто потом отправится в большой мир, чтобы улучшить генофонд нашей нации. И кому по выходе из детдома государство будет обязано дать квартиру или комнату. Чтобы снова плодили таких же, как они, «интеллектуалов».
