Арсений Алексеевич вышел в коридор, покрытый белоснежной краской с такими же белыми дверями камер по обе стороны. И от этой стерильности создавалось впечатление, что попадаешь в операционную.
Эта тюрьма, состоящая в дивной темной глубине недр из нескольких подземных этажей, была изобретением самого Арсения Алексеевича. Не из дантовского ли многоэтажного подземного ада почерпнул он идею?! На первом этаже находились разные меблированные кабинеты; к примеру, кабинеты со стоматологическими креслами и со всем хирургическим и стоматологическим оборудованием. Но все это оборудование таилось за перегородкой, до поры до времени. Если в такое кресло попадал обреченный посетитель, то при определенных манипуляциях с техникой он проваливался в подполье, то есть, на второй этаж. При условии, что кто-то нажмет рычаг и отправит бедолагу вниз, в кажущуюся обычной камеру с «шубой», закрывающимися на день нарами, с парашей в углу и с кормушкой-люком в двери. Но во всей этой хитроумной системе был и третий этаж, и не дай Боже всемилостливый оказаться именно там… где, по неким таинственным сведениям, выражение «у меня и мертвый заговорит» становилось умопомрачительной, чудовищно-правдивой явью… Ниже шли не этажи, а… рукотворная преисподняя…
Спустившись вниз, Арсений Алексеевич направился к камере «Ж-666». Редкие умники, знавшие о существовании камер или работавшие тут, высказывали предположения, что Ж означает обнадеживающее – «жизнь», другие скабрезничали: «жопы», порванные клещами…
Цифры и буквы на дверях камер, как и все остальное здесь придумал Архимандритов. И никто из его сотрудников не подозревал, что в каждых значках на двери заложен глубокий, прямо-таки сакральный смысл. И что если сложить эти буквы и цифры в определенном порядке в ряд, то получится изречение, фраза, которая, несомненно, будь она озвучена, стала б не менее крылатой, чем «Жребий брошен. Рубикон перейден» Гая Юлия Цезаря.
Когда открылась дверь, и вошел Архимандритов, пленник сразу же вскочил с деревянной кровати, на которой лежал в изнеможении. Архимандритов, словно совершая таинственные манипуляции, плавно провел ладонью и холодно спросил:
– Ну что, Исай, ты звал Дьявола?
Гейер-Генерозов весь сжался, его тело словно уменьшилось, зрачки расширились сплошной серой массой и закрыли белки его глаз. Он упал на колени, из горла раздался клекот. Но Архимандритов разобрал, что он сказал.
– Не бросай меня. Я звал тебя, и ты пришел.
Исай редко обращался к Архимандритову на «ты», и сейчас он попросил именно так. Неизвестно, дрогнуло ли сердце Арсения Алексеевича, торжество или сочувствие мелькнуло в нем, когда он тихо приказал:
– Встань, Исай. Пойдем. Зачем тебе быть на первом этаже? И чуть помолчав, словно и далее испытывая терпение страдающего друга, продолжил фразу успокоительным:
– Пойдем, работы много. То был единственный случай, когда он был на грани роковой черты, жестоко проученный за промах.
И когда, казалось бы, пришла наконец пора показать боссу выпускника академии капитан-лейтенанта Ивана Румянцова, Гейер-Генерозов поостерегся; что-то в нем подсказывало, что еще рано, что вот-вот… чуть погодя… Хотя бы потому, что Арсений Алексеевич имел свою методу проверок для допускаемых в святая святых своего аппарата, а правильнее будет, – в свой адов ад.
Так выпускник убыл для прохождения дальнейшей службы на Северный флот. А вслед за ним последовал приказ о досрочном присвоении воинского звания «капитан 3-го ранга», как блестяще, с красным дипломом и золотой медалью закончившему военный вуз офицеру.
Иван, заносчивый юноша, мечтающий о скорой карьере… напичканный знаниями молодой человек, искренне желающий приносить пользу своему Отечеству…
И уже на первом месте службы Иван Румянцов проявил инициативу, за которую другой бы офицер поплатился головой. Когда Исай Львович узнал, что тот оказался в Норвегии, на одной из военных баз НАТО, без санкции на то! – он чуть не принял решение об уничтожении офицера, этого молодого горячего выскочки, показывающего недюжинный норов. Такие могут быть опасны для кого угодно; преданные служаки, они могут стать опасны, в первую очередь, для непосредственного начальства. Но что-то заставило не спешить. И генерал, выбрав удобный момент, доложил боссу. А пока он выбирал тот самый удобный для себя момент, Румянцов завершил продуманную им же самим операцию и возвратился на северную базу.
Архимандритов, выслушав своего генерала, сказал:
– Сейчас весна. Его надо отправить в отпуск. А там решим, что надо делать.
Кто-кто, а Гейер-Генерозов знал, что за фразой «а там решим, что делать» следовали две развязки: либо повышение статуса, либо уход в небытие. Оставалось выждать.
Но тогда, когда у молодого офицера заканчивался отпуск, генерал неожиданно слег в госпиталь. А по выходе оттуда узнал, что по личному решению секретаря ЦК Арсения Алексеевича Архимандритова Румянцов с паспортом сотрудника Министерства внешней торговли на имя Мезенцева Алексея Васильевича отправлен в Демократическую Республику Вьетнам.
А еще спустя чуть менее года Исай Львович будет причастен к спецоперации по вывозу из Вьетнама чудом спасшегося Мезенцева. Операция, осуществленная там капитаном 3-го ранга достаточно успешно, стоила карьеры сотрудникам торгового представительства в Хайфоне, – они были отозваны в Москву, вернее, эвакуированы. А Мезенцева по просьбе главы правительства ДРВ товарища Фам Нав Нода назначили во вьетнамскую правительственную группу представителем советского Минвнешторга.
В новой должности он проработал всего лишь месяц, как неожиданно для себя был захвачен неизвестными людьми. Как выяснилось позже, из органов безопасности Вьетнама. Следствие по так называемым преступлениям Мезенцева вел полковник Фам, закончивший в Советском Союзе Краснознаменный институт имени Дзержинского и блестяще владевший русским языком. А так как молодой советский офицер, разоблачивший заговор по поставкам некачественной продукции в Союз, перешел дорогу и полковнику Фаму, лишив того солидного куша, то специальным решением какой-то «особой комиссии» Мезенцев был приговорен к смертной казни. О чем его с беспристрастным старанием, выдающем в нем садиста, уведомил полковник. Маленький, толстенький, со щелочками вместо глаз, Фам говорил тенором, всегда чуть улыбаясь; казалось, легкая улыбка вообще никогда, даже во время сна, не сходит с его круглого лоснящегося лица.
После многих дней пыток Мезенцева усадили в стальное кресло и плотно закрепили все тело, впечатав в подлокотники врезающимися в кожу жгутами руки и ноги, чтобы он не мог даже шевельнуться. Профессионалы кровавых дел, крутившиеся вокруг него мелкими узкоглазыми бесами, равнодушные в своей жестокой исполнительности, ловко зафиксировали его подбородок и лоб жесткими ремнями, чтоб он не вращал головой.
Прямо перед ним была натянутая огромная белоснежная простыня.
Он не знал, что ждет его на сей раз, и сможет ли выдержать новое испытание…
А когда простынь съехала, перед ним оказалась всего лишь механическая игрушка… расстрельная машина с семью устрашающими стволами. По приказу Фама установка заработала. Что-то обжигающее пронеслось мимо плеч и головы Мезенцева; и мгновенно, только услышав треск сзади, он понял, что горячее, раскаленное – это пули. Отчегото возникло осознание, что шквал горячего воздуха длится давно, и уже никогда не кончится…
