В этот момент, как писал Бестужев, "осыпало нас картечами"…
Николай дважды принимался командовать и дважды отменял команду. Наконец он скомандовал, повернул коня и поехал к дворцу.
Но выстрела не было. Солдат у правофлангового орудия с ужасом смотрел на Бакунина: "Свои, ваше благородие…" Бакунин соскочил с коня и выхватил у него пальник.
Началась пальба орудиями по порядку.
Расстояние между батареей и восставшими не превышало сотни шагов.
Эту страшную минуту русской истории, ее скорбное величие замечательно описал Николай Бестужев: "Пронзительный ветер леденил кровь в жилах солдат и офицеров, стоявших так долго на открытом месте. Атаки на нас и стрельба наша прекратились, ура солдат становились все реже и слабее. День смеркался. Вдруг мы увидели, что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны и батарея артиллерии стала между ними с разверстыми зевами, тускло освещаемая серым мерцанием сумерек… Первая пушка грянула, картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и неподвижно. С первого выстрела семь человек около меня упали; я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием".
Корф, кропотливо собиравший сведения от очевидцев, пометил на полях рукописи Сухозанета: "Сделаны из трех орудий картечи две очереди (то есть шесть выстрелов. — Я. Г.). Потом забили дробь — первые два орудия пальбу прекратили, а третье, ставши по направлению Галерной, пустило два, а может быть, и три ядра по Галерной по личному приказу генерала Толя, который, помнится, сам направил первый выстрел. Это орудие догнало следующих у Монумента".
В пятом часу пополудни картечь опрокинула боевые порядки восставших. Солдаты и матросы бежали по набережной, по Галерной, прыгали на лед. От Конногвардейского манежа дважды ударило четвертое орудие.
Мятежные офицеры пытались оказать сопротивление. Николай и Александр Бестужевы собрали несколько десятков гвардейских матросов в начале Галерной, чтобы отбросить кавалерию, если она будет атаковать бегущих. Но орудия были переброшены к центру площади. По словам Николая Бестужева, "картечи догоняли лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся".
Вильгельм Кюхельбекер свидетельствовал: "Толпа солдат Гвардейского экипажа бросилась на двор дома, пройдя Конногвардейский манеж. Я хотел их тут построить и повести на штыки; их ответ был: "Вить в нас жарят пушками"". На вопрос следствия, что побуждало его двинуть солдат "на явную гибель", он ответил с замечательной простотой: "На штыки хотел я повесть солдат Гвардейского экипажа потому, что бежать показалось мне постыдным…"
Наиболее решительную попытку предпринял Михаил Бестужев. Он начал строить московцев на невском льду, чтобы идти на Петропавловскую крепость и превратить ее в базу восстания, куда могли собраться рассеянные картечью роты.
Сухозанет, который преследовал восставших, выдвинув орудия к набережной, говорит о повальном бегстве мятежников. Однако педантичный Корф написал на полях его рукописи против этого места: "Я, приехавший на берег несколько после г. Сухозанета, видел уже некоторое стройное отступление — цепь стрелков и резервы за нею".
Но ядра разбили лед, солдаты стали тонуть, и колонна рассыпалась. Московцы кинулись к противоположному берегу, куда уже мчалась по Исаакиевскому мосту кавалерия…
Отступавший вместе с гвардейскими матросами Оболенский предложил Арбузову возглавить солдат и идти на Пулковскую гору. Деморализованный Арбузов резко отказался.
Восстание было разгромлено.
Пушки стали решающим и неопровержимым аргументом в политическом споре о будущем России. Очень скоро — 3 января 1826 года — в зимней украинской степи, под деревней Ковалевка, бьющая картечью батарея остановила и рассеяла мятежный Черниговский полк. Единственный восставший полк из тех семидесяти тысяч штыков и сабель, на которые рассчитывали вожди южан…
Героическая попытка дворянского авангарда вырвать судьбу страны из рук самодержавия закончилась катастрофой.
Мертвое отчаяние умного и чуткого к звучанию истории Николая Бестужева было отчаянием человека, ощутившего гибель своего мира…
ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ — ЧАСТНЫЙ
"Дело об исключении из числа чиновников общего собрания Сената Михаила Ивановича Васильева, участвовавшего в нетрезвом виде в свалке толпы 14 декабря на Сенатской площади и явившегося в Сенат с руками, запачканными кровью"
[80].
Из объяснения сенатского регистратора Васильева: "Поутру 14-го числа ходил я в рынок и, возвращаясь домой, зашел в харчевню, где выпил рюмку водки, от коей охмелел. В первом же часу, проходя через Сенатскую площадь, видел толпу, из любопытства несколько остановился у Галерной улицы, где вскоре толпа, разогнанная картечию, бросилась в сторону, опрокинула меня, и я, павши на трупы, невероятно кровию запачкался. Вскоре дошел я до Сената, где немедля был встречен чиновниками и арестован через сенатского кастеляна".
Из более пространного объяснения: "…когда же были выстрелы из пушек, то в толпе народа, пустившегося в бег, меня так сжали, что несли на плечах, а потом с ног свалили".
Из донесения обер-прокурора Сената Журавлева министру юстиции князю Лобанову-Ростовскому: "Сенатский регистратор Михайло Васильев, явясь в канцелярии в 7 часу вечера в нетрезвом виде, с замаранными кровию руками, говорил, что будто был при драке за государя цесаревича… И хотя нельзя заключить, чтобы сей последний (имеется в виду Васильев. — Я. Г.) был действительным участником в происшествии 14 декабря, сей поступок не оставляет ни малейшего сомнения в его глупости и дурных наклонностях".
Плохо быть уличенным в том, что ты — свидетель неудавшейся революции…
ЭПИЛОГ ВТОРОЙ — ОБЩИЙ. БЕЗУМИЕ ПОЛКОВНИКА БОКА И ЗДРАВОМЫСЛИЕ РОССИЙСКИХ САМОДЕРЖЦЕВ
То, что Северное и Южное общества осенью 1825 года оказались на пороге гибели вне зависимости от будущего восстания, — это, в конце концов, дело исторического случая. Пестель мог и не принять капитана Майбороду в тайное общество, а Вадковский мог и не встретиться с унтер-офицером Шервудом. И не было бы их доносов. И тайные общества могли бы законспирироваться еще глубже при смене императора…
