Когда Дивов сидел на дворцовой гауптвахте, то навестивший его Беляев сказал: "Завалишина мнение на опыте оказалось справедливым, что для успеху в перевороте должно начинать отсюда".
Завалишин сыграл большую роль в революционном сознании офицеров Гвардейского экипажа. Но — в значительной степени — его речи были отражением того, что слышал он у Рылеева. И когда они "в мечтаниях… о перевороте считали поселенные войска лучшею народною гвардиею и удобным там учредить временное правление, ибо думали, что те войска должны быть недовольны", то это было прямым следствием тактических идей, обсуждавшихся у Рылеева. И когда Завалишин сообщил им, что есть предположение "сделать переворот в Петергофский праздник", то это было отзвуком заявлений Якубовича о его намерении убить царя на Петергофском празднике.
Офицеры Гвардейского экипажа прекрасно знали рылеевские стихи — Петр Бестужев приносил их в экипаж. Они воспринимали эти стихи как политическую программу.
Мичман Дивов рассказывал: "Вскоре после смерти государя приходит ко мне лейтенант Акулов и между разговорами сказал мне: "Вот наши сочинители свободных стихов твердят: "Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан", — а как пришло роковое время, то они и замолкли. После ухода Акулова я сделал подобный же вопрос и мичману Беляеву 1-му, и он мне отвечал: "Подождите, еще, может быть, и не ушло время"".
Они были готовы к действию и ждали его. Они жили в этой наэлектризованной атмосфере постоянного ожидания событий. Они были окружены менее активными, но сочувствующими товарищами. Тот же Дивов называет много имен молодых офицеров, которые охотно поддерживали "свободные разговоры" и сами их вели.
Они чувствовали наступление "рокового времени".
После отъезда Завалишина в отпуск — незадолго до смерти Александра — лидером в Гвардейском экипаже стал Арбузов, восхищавшийся Рылеевым и Якубовичем и близкий с Николаем Бестужевым.
(К своим младшим товарищам Арбузов испытывал те же чувства, что и Каховский — к лейб-гренадерской молодежи. "Лейтенант Арбузов, заключая показание свое раскаянием и просьбою расстрелять его, убеждает о единой милости в уважение десятилетней верной службы его помиловать двух Беляевых и Дивова". Так сказано в материалах следствия.)
Гвардейский морской экипаж — 1100 штыков при четырех орудиях — был, несомненно, ударной силой будущего восстания.
С Московским полком дело обстояло туманнее: Михаил Бестужев недавно пришел в полк и принял роту, а, кроме себя, рассчитывать он мог еще только на одного ротного командира — князя Щепина-Ростовского.
О лейб-егерях поговорим позднее.
Из всего этого ясно: люди с таким пониманием несправедливости и неблагополучия, люди с таким напряженным сознанием своей ответственности не могли адаптироваться к состоянию ложной стабильности. Они обречены были на действие. Ибо они аккумулировали в себе политическую энергию сочувствующей периферии. "Треть дворянства думала так же, как мы…"
Штейнгель писал после ареста Николаю из крепости: "Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколько бы многих по сему преследованию ни лишили свободы, все еще остается гораздо множайшее число людей, разделявших те же идеи и чувствования… Чтобы истребить корень свободомыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в последнее царствование".
Дворянский авангард, четко определивший свою позицию, сузивший свой состав, превратившийся в боевую организацию, шел к роковому моменту.
СТРАТЕГИ
Оболенский, Каховский, Сутгоф, Арбузов, братья Бестужевы начиная с 6 декабря неустанно работали, собирая силы, привлекая офицеров, известных порядочностью и свободными взглядами, — выполняли задачу тактическую. Они готовили средства. Но ведь надо было еще и определить цель. Не ту, далекую и общую — введение конституции, отмену рабства. А более конкретную — ту, что лежала непосредственно за чертой военной победы в столице.
Первой мыслью членов тайного общества была мысль, традиционная для прошедшего века, — возвести на престол кого-либо из августейшего семейства. Лучше — слабую женщину. Батеньков, приехав к вечеру 27 ноября к Рылееву, услышал разговоры о кандидатурах Елизаветы Алексеевны, вдовы Александра, и малолетнего Александра Николаевича.
Одним из первых и самых упорных защитников этой идеи был Штейнгель: "Убеждая Рылеева и доказывая ему… что Россия к быстрому перевороту не готова, что у нас и в самых городах нет настоящего гражданства, что внезапная свобода даст повод к безначалию, беспорядкам и неотвратимым бедствиям и для предупреждения всего того необходимо, чтобы конституция введена была законною властью, я просил его согласить общество возвести на престол императрицу Елизавету Алексеевну. Доводы мои при сем случае были следующие: 1-е) что в публике и в народе на государыню смотрели как на страдательное лицо из всей царской фамилии, всегда брали за ней особенное участие, и потому смело можно сказать, все сердца на ее стороне; 2-е) что простой народ о праве наследия судит часто по ектениям, а в тех она второе лицо по государе; 3-е) что пример Екатерины Великой, которая взошла на престол по супруге, при живом наследнике, тому благоприятствует; 4-е) что о царствовании Елизаветы I, по преданию, известно как о златом веке России, а о царствовании Екатерины Великой многие и теперь, со слезами вспоминая, детям и внукам повествуют; а потому не простыло еще доверие к женскому правлению".
Это безусловно правдивое свидетельство, помимо всего прочего, говорит о краткости исторической памяти. И в самом деле — о царствовании Екатерины, которое ознаменовалось гражданской войной — пугачевщиной, вспоминали через полстолетия после кровавой междоусобицы со слезами умиления. Но говорит это и о все ухудшающихся условиях жизни в стране и о возрастающем чувстве неуверенности у дворянства и мещанства.
Штейнгель, однако, был убежденный конституционалист и с этой точки зрения рассматривал вариант Елизаветы. "Наконец, 5-е) что у государыни нет никого ближайших родных, для кого бы ей дорожить неограниченным самодержавием, а потому она склоннее может быть всех к тому, чтобы даровать России конституцию; можно даже надеяться, что впоследствии, если бы то уже необходимо было нужно, она совсем откажется от правления и введет республиканское; особливо, если б ей представлено было приличное содержание, воздвигнут монумент и поднесен титул Матери свободного отечества…"
Штейнгель, самый старший по возрасту из деятелей 14 декабря — ему было сорок три года, — сформировался в 90-е годы XVIII века. И таково было обаяние простых и ясных идей того века, что он, как это ни странно, остался верен этим идеям и в 1825 году. То, что он предлагал, было несколько модернизированным вариантом идеи верховников в 1730 году — приглашение государя на определенных условиях, не подкрепленных, однако, ничем, кроме бумажного договора.
Известно, чем кончилась попытка верховников довериться Анне Иоанновне. И Рылеев сразу понял эту опасность. "Рылеев, не опровергая доводов, говорил только, что, может быть, возникнет партия совсем с другими побуждениями и тогда еще хуже нельзя будет успеть ни в чем". Не исключено, что Рылеев вспомнил партию сторонников самодержавия, которая возникла сразу же по приезде Анны Иоанновны и пресекла возможности реформ.
