Тот факт, что о присяге вожди общества узнали днем, как мы увидим, подтверждается.
И встреча, о которой пишет Бестужев, была, и была она нерадостной…
День 13 декабря, как и предыдущий, прошел в неистовой деятельности по собиранию сил. План был ясен, но неясны те штыки и сабли, которые сделали бы его реальным. И на Бестужева возложили обязанность добиться от полковников Финляндского полка четкого ответа.
Настойчивость эта получила еще один мощный импульс — стало известно, что 14 декабря 2-й батальон финляндцев, которым командовал Моллер, будет нести караул во дворце и в присутственных местах вокруг дворца, в том числе возле Сената. Таким образом, в стучав согласия Моллера содействовать обществу резиденция Николая и всей августейшей фамилии и Сенат оказывались под контролем восставших без всякого штурма. Обладая в качестве начальника караулов большой властью, Моллер мог пропустить во дворец любую воинскую часть. И наоборот — воспрепятствовать проходу недружественных обществу войск.
Днем 13 декабря разыскивающий Моллера Николай Бестужев выяснил, что полковник находится у своего дяди — морского министра. Бестужев послал за ним, пригласив его к капитан-лейтенанту Торсону. "Он явился, — вспоминал Бестужев, — но уже не тот, с которым я говорил накануне. При первом вопросе о его намерениях он вспыхнул, сказал, что не намерен служить орудием и игрушкой в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах, и, не слушая наших убеждений, ушел".
Тулубьев, узнав о решении Моллера, тоже отказался.
Розен, явно со слов Бестужева, дополнил в своих записках этот важнейший эпизод живыми деталями: "…в этот самый день (14 декабря. — Я. Г.) занимал караулы во дворце, в Адмиралтействе, в Сенате, в присутственных местах 2-й батальон л. — гв. Финляндского полка под начальством полковника А. Ф. Моллера, старинного члена тайного общества; в его руках был дворец. Относительно Моллера я должен сказать, что накануне, 13 декабря, был у него Н. А. Бестужев, чтобы склонить его на содействие с батальоном; он положительно отказался и среди переговоров ударил по выдвинутому ящику письменного стола, ящик разбился. "Вот слово мое, — сказал он, — если дам его, то во что бы то ни стало сдержу его; но в этом деле — не вижу успеха и не хочу быть четвертованным"".
Поручик Розен, только что посвященный в тайну существования общества, имевший молодую жену на сносях, тоже не очень видел успех предприятия и вряд ли так уж мечтал быть четвертованным — но отказаться не счел возможным.
Позиции определялись не абсолютной уверенностью в успехе, а готовностью или неготовностью к действию.
Моллер своим согласием почти гарантировал бы успех переворота. Но он был не готов.
Едва ли полковник Моллер до конца понимал, что он делает. Объективно он совершил поступок исторический — зловещий исторический поступок.
Николай Бестужев повествует о своих переговорах с Моллером иронически. Розен говорит об этом совершенно бесстрастно. Но тогда, 13 декабря, они сознавали, что происходит нечто трагическое. Это и была одна из трагедий кануна восстания, которые, сложившись, образовали на следующий день огромную, страшную фреску гигантского перелома, рухнувшей великой надежды.
О завершении "моллеровского сюжета" рассказал на следствии Александр Бестужев: "Накануне (то есть 13 декабря. — Я. Г.) во 2-м часу я увидел во дворе Батенькова (он, вероятно, шел от Штейнгеля. — Я. Г.), собираясь сам ехать. Он спросил: "Куда?" Я сказал, что хочется матушку увидеть, которая за два дня только из деревни приехала, да спросить брата Николая о Моллере, с которым упросил его Рылеев накануне повидаться. Он сказал: "И мне очень любопытно знать это — поедем вместе". Мы сели в его колясочку, и я ему по-французски рассказал, на какие полки надежда есть. Впрочем, как он плохо объясняется по-французски, а по-русски нельзя было по близости кучера, да и стук колес мешал, то разговор наш был недолог и прерывен. Я выходил на минуту, чтоб поздороваться с матушкою, и мы поехали назад. Я, между прочим, сказал, что всего можно ожидать от оборота дата. И он сказал: "Конечно, так. Только, по-моему, я бы желал Елисавету или Михаила Павловича, он имеет добрейшую душу и скорее всех примениться бы мог к конституционным формам". У конногвардейского манежа встретились мы с братом Николаем. Он слез с дрожек и на вопрос мой по-французски: "Что Моллер?" — так отвечал: "Моллер решительно отказался". Тут и Батеньков сказал: "Это худо, он может донести". Довезши меня домой, он куда-то поехал, а я с братом Николаем, который воротился, вошел к Рылееву, где он подробно и рассказал ответ Моллера".
Во время этой встречи столкнулись два важнейших известия — о завтрашней присяге и об отказе Моллера.
Если вспомнить, что братья Бестужевы готовились на следующий день с оружием в руках выводить из казарм мятежные полки, то весь этот конспективный и спокойный рассказ наполняется нервной энергией ожидания: прощание с матерью, известие об отказе Моллера, члена тайного общества, становятся драматическими узлами последнего дня. И не нужно напрягать воображение, чтобы представить себе горькую и суровую сцену у Рылеева. Моллер не донес. Он все же был человеком закваса почти декабристского. Полковник, заступающий в дворцовый караул, знает о назначенном мятеже — и не доносит. Согласимся, что это не совсем тривиальная ситуация.
Разные показания разных людей, перекрещиваясь, воссоздают общую картину: утром Рылеев с Бестужевым обсуждают "ростовцевский сюжет", едут к Торсону, Рылеев уезжает оттуда по делам, а Николай Бестужев вызывает Моллера, затем, после разговора с Моллером, спешит к Рылееву, встречает по дороге Батенькова и брата Александра, сообщает им печальную новость, Бестужевы едут к Рылееву.
Показания Николая Бестужева позволяют проследить и дальнейшее. Рылеев и Николай Бестужев обедают у матери Бестужевых. "После обеда мы поехали с Рылеевым к штабс-капитану Репину, которого Рылеев хотел видеть и узнать об успехе сделанного ему поручения преклонить офицеров своего полка не делать новой присяги". (Это было особенно важно теперь, ввиду отказа Моллера и Тулубьева.) "Но как Репин был у своей сестры, то мы, заехав туда, взяли его с собою и привезли ко мне. Рылеев, прося Репина подождать, отлучился куда-то часа на два, и в это время приехал ко мне Батеньков, а вскоре и Торсон; сей последний, пробыв у меня несколько минут, ушел к матушке, а мы остались одни, а как Батеньков был незнаком с Репиным, то разговор был о посторонних предметах и вскоре склонился на Карно и Лафаета". Тут нам представляется редкая возможность узнать, о чем говорили три члена тайного общества накануне восстания, в минуты передышки. "Что говорили о Карно, я того не знаю, отлучаясь несколько раз по обязанности хозяина, но о Лафаете говорили при мне, что случай доставил ему гораздо блистательнейшее поприще, нежели Карно, потом о приеме, который сделали ему американцы во время последнего его посещения Америки". Они толковали о Карно — "организаторе победы" революционной Франции над интервентами — и о Лафайете — герое американской революции и деятеле революции французской.
Торсон и Батеньков ушли.
