В одиннадцатом часу в штабе восстания ясно представляли себе, что делается в войсках. И это, конечно, был результат деятельности офицеров связи.
Рылеев и Пущин на следствии говорили о чрезвычайно важных утренних часах скупо, почти не называя фамилий тех, с кем они в эти часы виделись. Рылеева и допрашивали главным образом о другом, а Пущин умело создавал картину пассивного ожидания, блуждания по улицам, растерянности и сомнения в возможности начать восстание. На самом же деле в эти часы шла энергичная, целенаправленная деятельность.
Петр Коновницын показал на следствии: "13 декабря Оболенский, Бестужев и Рылеев сообщили мне о задуманном ими возмущении и поручили наблюдать за движениями Лейб-гренадерского полка, а Искрицкому — за полками, расположенными вдоль Фонтанки. Вследствие сего на другой день поутру заехал я в конноартиллерийские казармы, где Лукин мне сказал, что офицеры согласились отдать свои сабли, чтобы не быть принуждаемыми действовать против мятежников, которых они полагали защитниками прежде данной присяги; потом, проезжая мимо Кавалергардского полка, встретил я Муравьева (Александр Муравьев, младший брат Никиты Муравьева, член общества. — Я. Г.), который мне сказал, что полк их примет присягу, но что стрелять по мятежникам они не будут; наконец, поехал я в Лейб-гренадерский полк к Сутгофу, где видел я Панова и Кожевникова, мне до сего незнакомых, они просили меня узнать, что делается в городе…"
Потом Коновницын еще дважды ездил к лейб-гренадерам.
Граф Коновницын был сыном знаменитого генерала 1812 года, и следователи обращались с ним сравнительно мягко. Потому он, конечно, о многом умолчал. Но даже из его неполных показаний вырисовывается картина напряженной связной работы.
Искрицкий поутру был в Измайловском полку, потом в Московском, — именно в тех, что расположены в районе Фонтанки.
Около десяти часов, не дождавшись никого на площади, Кюхельбекер пошел в их общую с Одоевским квартиру на Исаакиевской площади. Одоевский только что вернулся после встречи с Рылеевым и Пущиным. Он и Кюхельбекер решили ехать к Рылееву. Одоевский взял с собой пистолет, а другой дал Кюхельбекеру.
Когда они приехали, Рылеев и Пущин были уже дома, и к ним пришел прапорщик Палицын, известивший их о присяге в Измайловском полку. Показательно, что на вопрос Одоевского: "Какие полки еще не присягнули?" — Рылеев ответил совершенно точно: "Московский, Финляндский, Экипаж, Лейб-гренадерский…"
Обсудив положение, Рылеев и Пущин послали Кюхельбекера в Гвардейский экипаж, а Одоевского — в Финляндский полк, для связи. Палицын должен был посетить лейб-гренадер.
В эти часы практическое руководство целиком сосредоточилось в руках Рылеева и Пущина, которые держались вместе, ибо им предстояло в случае успеха вдвоем вести переговоры с Сенатом.
Они сейчас делали все возможное, чтобы обеспечить одновременность выступления, чтоб хоть как-нибудь компенсировать страшный урон, нанесенный Якубовичем. Рылеев и Пущин верили, что выход первых рот взорвет ситуацию и послужит запалом для общего движения гвардии…
Революционную концепцию Рылеева можно назвать концепцией снежной лавины — когда сорвавшаяся с вершины глыба льда нарушает общее равновесие и возникает неостановимое движение гигантских снежных масс.
В отличие от Трубецкого, между десятью и одиннадцатью часами утра 14 декабря Рылеев, Пущин и Оболенский были полны нервной надежды — все еще могло произойти.
Бешеный революционный темперамент и агитационное искусство Рылеева возбуждали молодых офицеров, соприкасавшихся с ним в это утро.
Одоевский, измученный после суточного дежурства во дворце, не спавший ночь, бодро мчался теперь к финляндцам. Выйдя от Рылеева, он сперва пошел пешком, так как извозчик был отпущен, через Исаакиевскую площадь к Неве, к наплавному мосту, — Финляндский полк стоял по ту сторону Невы. У своего дома он увидел подъезжающего корнета-конногвардейца Ринкевича, которого он недавно принял в тайное общество. Тот сменился с полкового караула и спешил за инструкциями. Мы не знаем, что за инструкции дал Одоевский Ринкевичу. Знаем только, что он взял у корнета сани и дальше поехал на них. Уже на Васильевском острове Одоевский встретил Палицына, с которым недавно виделся у Рылеева. Очевидно, Палицын проезжал мимо Финляндского полка и выяснил, что там все тихо, ибо он отговорил Одоевского туда ехать, а пригласил его с собой к лейб-гренадерам. Одоевский согласился и пересел в сани Голицына…
Было около одиннадцати часов.
В это время в рылеевской квартире что-то произошло. Есть основания предполагать, что к Рылееву примчался Искрицкий, побывавший в московских казармах сразу после выхода восставших рот. Во всяком случае, около одиннадцати часов Рылеев и Пущин поспешили к Сенату.
На Исаакиевской площади, возле Синего моста, они встретили Якубовича, у которого были свои замыслы. Неизвестно, посвятил ли он в них Рылеева и Пущина.
Они бросились дальше и, обогнув строящийся собор, увидели внушительное каре московцев.
Оболенский или уже был в каре, или пришел тотчас.
Не хватало Трубецкого и Булатова.
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 11–12 ЧАСОВ
Великий князь Михаил Павлович приехал в Петербург около девяти часов утра. Встретивший его у Нарвской заставы Перовский передал приказание нового императора спешить во дворец. Туда прибыли к половине десятого.
Николай хорошо помнил мрачные прогнозы Михаила. "Ну, ты видишь, что все идет благополучно, — сказал он при встрече, — войска присягают, и нет никаких беспорядков". — "Дай Бог, — отвечал Михаил, — но день еще не кончился".
Первым известил императора о начале тревожных происшествий генерал Сухозанет, приехавший во дворец из казарм конной артиллерии. (Нам придется еще обращаться к воспоминаниям Сухозанета, и потому надо сказать, что воспоминания эти, отличающиеся напыщенным хвастовством, доходящим до прямой глупости, тем не менее довольно точно передают фактическую сторону дела.) "Государь вышел, — вспоминал Сухозанет, — с лицом спокойно-сериозным, и когда я вкратце рассказал, что нарушенный порядок восстановлен, что виновные арестованы и сабли их отосланы к коменданту, то государь сказал: "Возвратите им сабли — я не хочу знать, кто они", — и, возвысив голос, грозным тоном добавил: "Но ты мне отвечаешь за все головою". Я возвратился в конную артиллерию…"
В этот момент Николай еще не столько мог, сколько хотел надеяться, что замешательство в конной артиллерии — естественное следствие путаницы с присягами, и не более того. Ему смертельно не хотелось осознавать, что обширный заговор, о котором его известил Дибич и на который намекал Ростовцев, начинает обнаруживать себя в действии. Его приказ возвратить сабли артиллеристам был попыткой убедить себя и Сухозанета в случайности происшедшего.
Однако он вызвал Михаила Павловича, успевшего переодеться в артиллерийский мундир, — тот был с рождения шефом гвардейской артиллерии — и послал его вслед за Сухозанетом удостоверить артиллеристов в законности присяги.
