Разумеется, Меншиков и Остерман были "шефами" этой записки. Составляли ее такие опытные "дельцы", как Макаров и Волков, хорошо знавшие экономическую реальность, поскольку были непосредственно связаны с теми, кто проводил ревизии в провинции. Граф Андрей Артамонович Матвеев, ревизовавший Московскую губернию, писал Макарову: "Непостижные воровства и похищения не токмо казенных, но подушных сборов деньгами от камерира, комиссаров и подьячих здешних я нашел, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных их записок по лоскутам: по розыску ими более 4000 налицо тех краденых денег от меня уже сыскано. По тем же воровским делам изобличился в рентерее их первый подьячий Бурнашов, который, забрав все указы и письма приказные, отсюда вывез в деревню и скрыл, и те от меня ныне в сундуках и кульках сысканы. Нашел я еще здесь остаток школы бывшего обер-фискала вора Нестерова и клеврета его, бывшего здешнего провинциал-фискала Саввы Попцова. Здесь ныне человек с 30 за караулы крепкими содержатся".
Кроме непосильных податей, крестьян терзали и разоряли военные, которые вели себя как в завоеванной стране, отданной на поток и разграбление, и стремительно развратившаяся средняя и мелкая бюрократия.
Это был психологический результат петровской ломки и безжалостной попытки выстроить железную, чуждую стране, систему управления, что, в свою очередь, вело к гипертрофированной роли армии и гвардии, требовавших гигантских расходов, разорявших страну. Для восполнения этих расходов нужно было собирать в полном объеме непосильную подать, а для сбора подати и удержания народа в повиновении требовалась огромная вооруженная сила. Образовался страшный и гибельный для страны замкнутый круг…
Матвеев, просвещенный европеец, дипломат, но и петровский "птенец", пытался навести экономический порядок — вешал казнокрадов, арестовывал, пытал. Но все эти методы, сполна испробованные самим Петром, были заведомо бессильны.
Опубликовавший цитированные документы Сергей Михайлович Соловьев писал:
Облегчение в платеже подушных денег, вывод военных команд — вот все, что могло сделать правительство для крестьян в описываемое время. Но искоренить главное зло — стремление каждого высшего кормиться на счет низшего и на счет казны — оно не могло; для этого нужно было совершенствование общества…
[49]
Да, нужно было совершенствование общества. Нужна была политическая и экономическая реформа, ориентированная на лучшие европейские образцы не только по форме, но и по существу. Нужна была решительная контрреформа реформам Петра. Князь Дмитрий Михайлович Голицын понимал это с полной очевидностью. Меншиков и Остерман не понимали категорически.
Они подали в Верховный тайный совет свою паническую — и было от чего! — записку не от зрелости политической мысли и еще менее — от человеколюбия. Быть может, впервые они с полной ясностью увидели, что гибнет государство, с которым связано и их собственное благополучие. И пришли в ужас. Но способы исправления ситуации, которые они предложили: названные Соловьевым снижение подати и вывод из деревень полков, — были паллиативами, дающими временное облегчение. Не более.
Комиссию, которая должна была решить принципиальный вопрос — размеры и форму новых прямых налогов, — возглавил князь Дмитрий Михайлович, но деятельность его немедленно столкнулась с явным саботажем: шел месяц за месяцем, а все провинциальные и столичные учреждения, в которые он обращался за необходимыми сведениями, этих сведений ему не присылали…
И однако же Верховный тайный совет в первый год своего существования выполнил главную тактическую задачу — бешеный галоп, которым вел измученную Россию Петр к своей фантастической цели, был приостановлен, облегчено было положение купечества и крестьянства. Теперь предстояло искать пути выхода из того тяжкого кризиса, в котором страна оказалась.
Тяжким состоянием экономики, повальным бегством крестьян, несовершенством механизмов управления и заданными этим несовершенством распрями в верхах печальные последствия петровской ломки не исчерпываются. Было еще одно явление, связанное непосредственно с фундаментальными чертами возникшей системы, но лежащее в области чисто человеческой.
Петр уничтожил все "сдержки", которые до него, худо-бедно, регулировали отношения между царем и подданными, равно как и между социальными и сословными группами. Установка на силу как единственный серьезный аргумент, что естественно в военной империи, где гражданское общество отодвинуто на второй план и презираемо, — эта установка формировала психологию отношений.
Личность монарха приобретала, таким образом, значение решающее. Опасность и ненормальность такой ситуации выявились с катастрофической ясностью сразу после смерти Екатерины и воцарения малолетнего Петра II. Отсутствие "сдержек" — реальных, а не формальных правовых регуляторов, подкрепленных традицией и силой общественного правосознания, — немедленно привело к падению роли Верховного тайного совета и унизительной для общества диктатуре безнравственного и циничного Меншикова.
Саксонский посланник Лефорт доносил своему правительству: "Здесь никогда не боялись и не слушались так покойного царя (Петра Великого), как теперь Меншикова; все преклоняется перед ним, все подчиняется его приказаниям, и горе тому, кто его ослушается". А через месяц тот же Лефорт писал: "Меншиков продолжает сажать в темницу не только тех, которые совершили какое-либо государственное преступление, но и всех тех, которые находят что-нибудь сказать против его верховной власти. Такие случаи насилия возбуждают ропот. Правда, что все его очень боятся, но зато и ненавидят".
Деспотизм Петра, при всей его жестокости, не шел в сравнение с деспотизмом вознесенного на вершину власти плебея именно по степени унизительности. Можно себе представить, что испытывали князь Дмитрий Михайлович Голицын и князь Василий Владимирович Долгорукий.
Меншиков держался отнюдь не силой авторитета или даже верностью гвардии. Как вскоре выяснилось, не было ни того, ни другого. Он держался только послушанием мальчика-царя. То есть случайностью обстоятельств. Когда же фактический глава государства располагает лишь такой опорой, это свидетельствует о нежизнеспособности подобной системы.
Меншиков был натурой чрезвычайно одаренной и деятелем с огромным и разнообразным государственным опытом. Но расположенный к нему историк, блестящий знаток биографии светлейшего, Н. И. Павленко, вынужден признать, анализируя именно этот период в жизни своего героя:
По ступенькам власти Меншиков взбирался как бы играючи. Настало наконец время, когда можно было осуществить все планы. Но, удивительное дело, государственной мудрости в действиях и поступках светлейшего мы не обнаруживаем
[50].
В этом нет ничего удивительного. Комплекс петровских идей, которым Меншиков был предан и стержнем которых было неограниченное самодержавие, в первозданном своем виде потерял смысл. Он стал неплодотворен. Последовательно продолжать петровскую внутреннюю и внешнюю политику — укреплять и развивать самодовлеющую военно-бюрократическую машину за счет страны, не прекращая при этом — что было бы естественным оправданием — внешнюю экспансию, Меншиков не мог. У России не было на это сил. Предложить новую программу он был не в состоянии, ибо у него этой программы не было. Отсюда и произошла промежуточность действий, не дававшая настоящего облегчения стране и не обозначавшая сколько-нибудь ясных перспектив.
