Свидетельство важное, но отнюдь не адекватное действительности.
Во-первых, Феофан умалчивает о том слое дворян, который восторженно поддержал идеи князя Дмитрия Михайловича, — вспомним бригадира Козлова и свидетельства дипломатов в первые дни после смерти Петра II. Не нужно думать, что Голицын и его единомышленники в Совете действовали в общественном вакууме.
Во-вторых, и это чрезвычайно существенно, архиепископ дает скорее бытовую, чем политическую характеристику двум группировкам шляхетства, о которых он сообщает. Но первая, готовая убить верховников, — это сторонники неограниченного самодержавия, а вторая — шляхетские конституционалисты. И различия между ними не тактические — как именно нейтрализовать "затейки" министров, — а глубоко принципиальные.
Вторая группировка не просто выступала против верховников и осуждала их методы, но хотела противопоставить их конституционным "затейкам" свои проекты конституционного же свойства. И приведенная Феофаном претензия — "немалая вина одним и немногим государства состав переделовать" — свидетельство глубины и серьезности конституционных идей этой группировки. Здесь, с одной стороны, прочная память о Земских соборах, с другой — новые представления о правах "общенародия". Эта позиция радикально противостояла идее бесконтрольной и самодостаточной высшей власти, вершительницы судеб страны и народа, которую с такой страстью проповедовал архиепископ Новгородский.
Душой этой второй группировки и был Татищев.
Пока в Москве кипели политические страсти — впервые по европейскому образу: возникали партии, обсуждались наметки программ, спешно штудировались иностранные государственные установления, оказавшиеся под рукой, — депутация Верховного тайного совета прибыла в Митаву. И обнаружила, что задуманный маневр не удался — гонцы противной стороны успели раньше. Анна Иоанновна все знала.
Положение сложилось парадоксальное. Анна понимала, что Ягужинский, Феофан и Левенвольде, за которым стоял Остерман, ее естественные союзники. Но понимала она и то, что в настоящий момент судьба ее зависит от Верховного совета. И потому выдала князю Василию Лукичу полковника Сумарокова, которого тот немедля заковал в железа.
На все условия герцогиня Курляндская безоговорочно согласилась и подтвердила свое согласие письменно, хотя планы реставрации самодержавной власти наверняка бродили в ее голове. Надо полагать, что посланцы ее потенциальных союзников объяснили ей слабость положения верховников, начавших с наивного обмана. Но Анна разумно решила сделать вид, что не верит Сумарокову, а верит князю Василию Лукичу. Окончательный выбор позиции она оставила до Москвы.
Князь Василий Лукич и князь Михаил Михайлович Голицын-младший знали, что Анне известен их маневр, но делали вид, что верят в ее неосведомленность. Собственно, им ничего иного и не оставалось. Разумеется, и князь Дмитрий Михайлович и особенно князь Василий Лукич не были наивными профанами и попытались сделать сильный, как им казалось, превентивный ход. От Анны требовалось письмо, из которого всем было бы ясно, что она сама, без всякого давления, по собственной инициативе решила ограничить свою власть. Письмо это было написано, конечно же, хитроумным князем Василием Лукичом и содержало следующий пассаж:
Не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, намеревалась принять державу того государства и правительствовать, елико Бог мне поможет так, чтобы все наши подданные, как мирские, так и духовные, могли быть довольны.
И далее самое главное:
Понеже к тому моему намерению потребны благие советы, как и во всех государствах чинится, того для перед вступлением моим на российский престол по здравом рассуждении изобрели мы за потребно для пользы российского государства и ко удовлетворению верных наших подданных, дабы всяк мог ясно видеть горячесть и правое наше намерение, которое мы имеем ко отечествию нашему и верным нашим подданным, а для того, елико время нас допустило, написав, какими способами мы то правление вести хощм, и подписан нашею рукою, послали в Верховный тайный совет.
И далее шли кондиции, как бы написанные самой Анной, и клятва их соблюдать.
(Любопытно, что мотивацию Анны — потребность благих советов — использует вскоре Татищев в своем проекте ограничения самодержавия.)
Однако, несмотря на этот официальный документ, искусственность и ложность отношений верховников с новой императрицей с самого начала сулили катастрофу. Право оказалось на ее стороне, поскольку военные и статские чины, равно как и гвардия, одобрили выбор без всяких условий. На стороне верховников была теперь только сила. Потеряв опору на гвардию, они потеряли бы все и оказывались обманщиками, совершившими преступное посягновение на прерогативы царской власти. Цели и средства вступили в непримиримое противоречие…
После грозного затишья, когда верховники совещались в узком кругу и никого не оповещали о предмете своих совещаний, кроме, разумеется, решения повседневных неотложных дел, как, скажем, подготовка к похоронам Петра II, а шляхетские группировки, опасаясь репрессий, устраивали свои собрания полуконспиративно, а то и вовсе тайно — по ночам, после этой бурной, но странно придавленной, подспудной жизни наступил момент открытых акций с той и с другой стороны.
30 января Верховный тайный совет получил с гонцом письмо от князя Василия Лукича: "Ее Величество изволила печалиться о преставлении Его Величества, а потом, по челобитию нашему, повелела те кондиции пред собою прочесть и, выслушав, изволила их подписать своею рукою…"
Это был переломный момент. После 30 января события пошли столь стремительно, что содержания трех с половиной недель хватило бы по их историческому смыслу на многие годы.
Это был переломный момент не в масштабах шести недель, в которые хронологически уложились события января — февраля 1730 года, это был возможный рубеж Петровской эпохи. Петровская эпоха, эпоха военно-бюрократической империи, могла окончиться в эти дни.
1 февраля прискакал из Митавы один из депутатов, выехавший прежде других, — генерал Леонтьев. Он привез цитированное выше официальное письмо новой императрицы и закованного полковника Петра Спиридоновича Сумарокова. Сумароков без промедления отправлен был на дыбу и под кнутом выдал Ягужинского…
В тот же день Верховный тайный совет разослал приглашения, сформулированные весьма уважительно, "Синоду, Сенату и генералитету по бригадира, президентам коллегий и прочим штатским тех рангов". Специально решено было не приглашать иноземцев даже в высоких чинах.
Но этому сбору предшествовали приготовительные психологические меры со стороны Совета.
По случаю предполагавшейся свадьбы молодого императора в Москву съехалось 87 (из имеющихся в России 179) военных и статских генералов и около двух тысяч штаб- и обер-офицеров. То есть тут представлена была активная часть вельможества и дворянства.
В политических совещаниях первой недели участвовало, по подсчетам историков, не менее 500 человек. Естественно, эти совещания не остались тайной для верховников. Князь Дмитрий Михайлович и фельдмаршалы, осведомленные об оппозиционных настроениях, терпели происходящее, пока не было известий из Митавы. Как только князь Василий Лукич сообщил об успехе их миссии, решено было действовать.
