Эти выводы, к которым, судя по всему, и пришла группировка Черкасского — Татищева, были результатом блестящей игры барона Андрея Ивановича.
В эти дни Остерман показал себя не просто великим мастером интриги, но настоящим практическим политиком. Он сумел сделать то, что катастрофически не удалось князю Дмитрию Михайловичу, — найти равнодействующую основных политических сил и направить ее в выгодном для себя направлении.
Остерману удался простой, но блестящий политический трюк — он сумел в решающий момент при трех противоборствующих силах объединить две силы против третьей.
По сути дела, шляхетские конституционалисты были куда ближе к позиции князя Дмитрия Михайловича, чем к воззрениям Остермана. Но Голицын не смог довести эту близость до степени политического союза, а Остерман ухитрился снять на тактическом уровне принципиальные противоречия, подставив своим противникам их стратегического союзника в качестве тактического врага. Он способствовал распаду неорганичного союза Татищева с такими персонами, как Салтыков, Новосильцев, князь Никита Трубецкой, и тем самым вынудил конституционалистов, которые опасались остаться в полной изоляции перед лицом любого из возможных победителей — Совета или императрицы, — поддержать его, Остермана, апостола неограниченного деспотизма…
Немедленно после того как гости Черкасского поставили подписи на прошении, Кантемир и Матвеев помчались по ночной Москве — объезжать гвардейские казармы, где подписалось пятьдесят восемь офицеров разных рангов. Позже прибавились подписи тридцати шести кавалергардов низших чинов, но, естественно, дворян.
Анна Иоанновна знала об этих акциях и ждала результата. Она согласилась действовать заодно с Остерманом и Феофаном только в случае сильной поддержки офицерства и прочего шляхетства.
24 февраля прошло для партии самодержавия в дальнейшем собирании сил и уточнении деталей близящегося переворота.
Очевидно, шляхетские конституционалисты без особого энтузиазма поддерживали переориентацию на самодержавную императрицу, потому что в этот день Остерман сделал еще один сильный ход, свидетельствующий о необходимости толчка, допинга.
24 февраля барон Андрей Иванович сообщил своим сторонникам, что князь Василий Лукич с согласия других министров планирует на следующий день покончить с оппозицией, арестовав сто человек — наиболее активных противников. Арест ста человек — сюда вошли бы все лидеры — был бы для партии самодержавия смертельным ударом. Под угрозой оказывались все противники Верховного совета, в том числе и активные конституционалисты из шляхетства. Решившись на подобную меру, верховники должны были идти до конца, прибегнув к пыткам, казням и ссылкам.
Такой поворот событий не оставлял партии самодержавия иного пути, кроме немедленного выступления.
Вопрос только в том, действительно ли князь Василий Лукич задумал нечто подобное.
Милюков рассуждает: "Было ли это сообщение верно и был ли князь Василий Лукич в самом деле настолько наивен, чтобы надеяться в подобную минуту получить согласие Анны на арест ее важнейших сторонников, или же пущенный Остерманом слух был просто новым ловким ходом в его игре, — этого вопроса нам никогда не разрешить с помощью подлинных документов. Несомненно только то, что если Остерман, подготовив действующих лиц, хотел сам дать этим известием и сигнал к началу действия, — он успел в своем намерении как нельзя лучше"
[107].
Думаю, что на этот вопрос можно ответить с большей уверенностью.
Совершенно очевидно, что Анна не дала бы санкции на репрессии против своих родственников и друзей, а пытаться произвести аресты вопреки воле императрицы значило совершать полный государственный переворот невиданного в России со времен Ивана Грозного масштаба, ибо даже при Петре, в самые критические моменты, не арестовывались многие десятки дворян — генералы, сенаторы, офицеры и крупные бюрократы.
Для подобной акции необходима была высокая концентрация власти и сильный вооруженный кулак — полки, на которые можно было бы безоговорочно положиться.
Ничего этого у князя Василия Лукича, да и у фельдмаршалов, в помине не было.
Лучшее, на что могли рассчитывать верховники в случае союза со шляхетскими конституционалистами, — сдержанная лояльность гвардии, ибо армейское и штатское шляхетство было с гвардейским офицерством прочно связано. Но и этот расчет был проблематичен. В той же ситуации, в которую верховники загнали себя, ни о каких арестах думать не приходилось.
Слух о завтрашнем терроре являлся стопроцентной провокацией Остермана, основанной на недавнем аресте Ягужинского и его агентов. Но, несмотря на всего-навсего трехнедельную давность, то была иная эпоха.
К вечеру 24 февраля Прасковья Юрьевна Салтыкова, жена генерала Семена Салтыкова, сумела передать Анне записку, в которой сообщалось о том, что партии пришли к согласию и конкретизировался план действий на завтра…
Однако согласие партии самодержавия и конституционалистов было далеко не абсолютным. Об этом свидетельствует поразительная по дерзости и неожиданности акция, которую предпринял 24 февраля Татищев. Очевидно, Василий Никитич был не одинок в своей горькой неудовлетворенности происходящим, иначе он — при ясности и трезвости его ума — вряд ли рискнул бы предпринять то, что предпринял.
Утром 24 февраля казалось, что все решено — Верховный тайный совет надежно изолирован, шляхетство пришло к согласию, гвардия готова поддержать самодержавную императрицу. Сам Василий Никитич поставил свою подпись под прошением о восстановлении самодержавия — в случае полного поражения конституционалистов это могло стать индульгенцией. Татищев вовсе не стремился к мученичеству за идею. В отличие от князя Дмитрия Михайловича он вполне представлял себе жизнь и при самодержавии, хотя видел всю неразумность этого варианта.
Именно неразумность, нерациональность возвращения к вчерашнему порядку и толкнула его к действию в ситуации, казалось бы, совершенно безнадежной. Драгунская закваска превозмогла холодный расчет математика.
Судя по тому, что произошло на следующий день, Василий Никитич провел 24 февраля в лихорадочных метаниях по Москве. Ни он сам, ни другие вспоминатели событий ни словом не обмолвились о действиях Василия Никитича, но мы имеем результат — документ, принципиально отличный от прошения, составленного Кантемиром. Проявив чудеса настойчивости и продемонстрировав незаурядный дар внушения, Василий Никитич собрал под своим текстом восемьдесят семь подписей. И — что самое удивительное — среди подписавших оказались многие из тех, кто накануне подписал прошение Кантемира, прошение о самодержавии. Тут и князь Иван Барятинский, у которого только что собиралась партия самодержавия, и Семен Салтыков, и князь Никита Трубецкой, и генерал Ушаков, и генерал Юсупов, который сыграет важную роль на следующий день, и многие из кавалергардов, чьи имена стоят под текстом Кантемира…
Документ Татищева — прошение об учредительном собрании. Что могло заставить всех этих людей, так решительно принявших сторону самодержавия — что соответствовало их убеждениям, — подписать документ явно противоположного свойства, ставящий под сомнение право самодержца самому определять государственное устройство России? Откуда у них появилась эта решимость пойти поперек фундаментальных воззрений своих духовных отцов — Остермана и архиепископа Новгородского, обожествлявших военно-бюрократическое самодержавие?
