— Что же требуют? Ответственного Министерства? — спросил адмирал.
— Нет. Больше. Требуют отречения, — ответил Алексеев.
— Какой ужас, какое несчастье! — воскликнул Русин.
Алексеев спокойно и невозмутимо молчал. Разговор оборвался. Собеседники поняли друг друга. Русин встал, попрощался и вышел из кабинета, даже не спросив, для чего, собственно, его приглашал Алексеев.
Так рассказывал о той сцене автору сам Русин. Пришел, наконец, и столь желанный ответ от Великого князя Николая Николаевича. Стали редактировать общую телеграмму от Генерала Алексеева Государю Императору, которая и была передана во Псков в 14 ч. 30 м. дня. Перед отправкой телеграммы под ней предложили подписаться и Русину, от чего адмирал Русин с негодованием отказался, считая обращение с подобной просьбой изменой Государю императору»
[16].
Последовавшее отречение государя повлекло за собой цепь разрушительных последствий не только в армии, но и на флоте.
Словно кем-то был внезапно удален прочь главный стержень русской жизни, и затем невидимые силы обрушились на несчастную державу, круша и ломая её до основания.
На первых порах объявленного Временным правительством мнимого «равноправия» всех чинов флота и армии матросы стали все чаще заводить разговоры с офицерами, которые едва бы позволили годом раньше, в рамках существовавшей субординации и дисциплины, в те «лучшие времена» Императорского флота, о которых теперь они старались не вспоминать. Иллюстрацией подобных разговоров может служить приведенный одним мемуаристом диалог.
«— Д-да-а… Попили они нашей кровушки.
— Кто они, — спрашивал я.
— Да вот эти великие князья да министры, что с нами плавали…
— Как же они пили вашу кровь?
— Да так, что и днем и ночью вахта и вахта…
— Так ведь вахта на всех кораблях…
— Воно на всех, но только у нас жара немыслимая в кочегарке…
— Ну хорошо, — перебивал я, — а все-таки, кто же вашу кровь пил?
— Кто? Вот вы постойте вахту в кочегарке, а тогда спросите…
— Послушайте, но ведь во всякой жизни есть свои тягости, а в поле работать легко?
— Там для себя…
— А здесь для государства… А на что государству этот флот?
— А на что руки человеку?
— Чтобы обороняться… Так и флот…
— Ну, одним словом, надоел этот режим… Теперь социализм будет, равенство, никто ни на ком не поедет верхом…
— Да ведь необразованные начальники будут злее, чем образованные.
— Никогда…
— Ну а почему Колчака выжили, разве он был плохой?
— Для нас ничего худого не делал, но только он был очень гордый.
— В чем же эта гордость была?
— Вобче… Мало разговаривал…»
[17]
Вскоре от задиристых и бессмысленных разговоров матросы, взбудораженные темными личностями, шнырявшими по судам от одного матросского комитета к другому, названными впоследствии советскими историками нейтрально «агитаторами», перешли к действиям.
Так, на второй день после отречения на русской военно-морской базе в Гельсингфорсе вспыхнул жестокий бунт. С невиданной жестокостью прокатились по бастионам Балтики волны бессмысленных, не знавших пощады расправ. Первой жертвой в них суждено было стать адмиралу Роберту Николаевичу Вирену, главному командиру Кронштадтского порта и военному губернатору Кронштадта. Адмирала побаивались не только нижние чины. Человек по натуре прямой, властный и храбрый, но вместе с тем строгий и требовательный, он за годы службы стяжал не только восхищенных почитателей, но немало и недоброжелателей.
В обстановке внезапного паралича власти, когда безумство вседозволенности было умело сообщено толпе, перед лицом смертельной опасности оказались сотни тысяч представителей служилых слоев Империи — военные и гражданские чиновники, служащие министерств и ведомств. Общий хаос, охвативший города, оказался удобным фоном для чьей-то преступной деятельности, которая взялась управлять серией убийств высших должностных лиц. Кто и как организовал «стихийный митинг», выкрикнул на нем имена адмиралов и командиров русского флота, увлек по известным адресам приговоренных, предстоит узнать историкам недалекого будущего. Мы же ограничимся описанием последовавших за тем событий.
Теме нескончаемых митингов посвятили немало воспоминаний многие известные мемуаристы, повествующие о «бескровном феврале». Свидетель бесконечной говорильни на улицах российских городов вспоминал: «…Меня просто интересовал вопрос: о чем можно говорить каждые сутки, с утра до такого позднего часа, чтобы иметь столь многочисленную аудиторию. Но выходило так, что здесь не говорили, а систематически повторяли, а значит, можно подумать, что сюжет был настолько интересен, что его хотелось прослушать много раз. Речь каждого оратора продолжалась в среднем полчаса. Его без задержки сменял другой… Содержание речей было одинаково и давно… знакомо из любого митингового выступления. Оно только дополнялось измененными рассказами, цинизм которых не уступал фантазии; но зато неизменно заканчивалось непосредственным призывом, обращенным к солдатам, стоящим под балконом, идти, идти именно им, и взять то, что принадлежит другим…»
[18]
…Когда под воздействием повторявших свои заклинания уличных ораторов, поздно ночью 3 марта толпа приблизилась к дому, где проживал главный командир Кронштадтского порта и военный губернатор Кронштадта адмирал Роберт Николаевич Вирен, решительного штурма не получилось.
Решено было сначала послать «делегатов» для объявления ему «народной воли», низводившей его с начальствующего пьедестала. Но Вирен, услышав за окнами нараставшие там шум и крик, сам вышел к входной двери и резко распахнул её.
Странная картина предстала его глазам. На улице и почти у самой двери стояли взбудораженные матросы, чуть поодаль остановились случайно проходившие люди. В толпе виднелись и какие-то вооруженные люди в штатском.
Звук хлопнувшей двери подстегнул первых, стоявших на пороге людей, вцепившихся в пожилого адмирала с какой-то бесовской прытью. За их спинами, заревев, толпа бросилась к дверям адмиральского дома и, подхватив Вирена, потащила его вниз по ступенькам входной лестницы, на улицу, прочь от спасительных стен.
Матросы, идущие рядом, улюлюкали и не жалели в адрес плененного адмирала самой отборной ругани. То и дело к адмиралу подбегали и другие участники дикой процессии, старались плюнуть в лицо поверженному и беспомощному человеку.
