«Здесь» была наша история, общая для всех.
Здесь мы жили вдвоем в нашей халупе, окруженные вещами, которые мама наворовала за много лет: дюжинами ручек и карандашей, солонок и очков. Она натаскала из баров столько пакетиков с сахаром, что ими была доверху набита большая мусорная корзина. Мама никогда не выходила из туалета, не сунув в сумку рулон туалетной бумаги. Она не считала это воровством – в отличие от отца. Когда мама с отцом ссорились, он обзывал ее воровкой. Мама уверяла, что берет вещи взаймы, но я-то знала, что она никогда ничего не отдает назад. Знакомые привыкли все от нее прятать. Где бы мы ни побывали, едва перешагнув порог родного дома, мама принималась вынимать из карманов, из ямки между грудями и даже из волос разные вещицы. У нее был дар нашпиговывать свою курчавую гриву всякой всячиной. Я видела, как она вытаскивала из нее кофейные ложечки и швейные катушки. Однажды мама принесла от Эстефании батончик «Сникерс», спрятанный под конским хвостом. Она крала даже у собственной дочери. У меня и мысли не возникало, что что-то может принадлежать лично мне.
Распрощавшись с отцом, моя мама, которая никогда за словом в карман не лезла, сказала:
– Вот ведь сукин сын! Наши мужики сбегают от баб, таскают нам от американских шлюх всякую заразу, дочек наших умыкают, а сыновья уходят отсюда сами… Но все равно эта страна мне дороже жизни.
Затем она очень медленно произнесла: «Мексика» и еще раз: «Мексика». Она будто слизывала это слово с тарелки.
С раннего детства мама учила меня молиться то за то, то за другое. Мы постоянно молились. Я молилась за облака и за ночную рубашку. Я молилась за занавески и за пчел.
– Никогда не проси у Бога любви или здоровья, – наставляла мама. – И денег не проси. Если Бог узнает, чего ты по-настоящему хочешь, ни за что не даст. Вот те крест.
Когда ушел отец, мама сказала:
– Встань на колени и помолись за посуду.
Глава 2
Училась я только в начальной школе. Мое превращение в девочку почти совпало с ее окончанием. Вся наша школа помещалась в маленькой комнатушке под горой. Были годы, когда мы оставались вообще без учителя, потому что никто не хотел ехать в наши края.
– Ну кто же захочет здесь учительствовать? Ясное дело, либо наркодилер, либо кретин, – говорила мама.
Никто никому не доверял.
По убеждению мамы, наркотой торговали все.
– Полиция точно торгует, и мэр, вот те крест, торгует. И президент страны, черт его подери, тоже у них в доле.
Маме не нужно было задавать вопросы, она задавала их сама.
– Откуда мне известно, что президент – наркоторговец? – спрашивала она. – Он позволяет тащить из Штатов оружие. Почему он не поставит на границе армию и не прекратит это, а? И что, кстати сказать, опасней держать в руках: цветок, цветок конопли, цветок мака или оружие? Цветы создал Бог, а оружие человек.
В классе у нас было всего девять детей. Все мы дружили с раннего детства. Особенно Паула, Эстефания, Мария и я. Мы ходили в школу коротко стриженные и в мальчишеской одежде. Все, кроме Марии.
Мария родилась с заячьей губой, поэтому за нее никто не тревожился.
Мама говорила про Марию:
– Зайчик с разбитой губой спрыгнул с луны к нам на гору.
[2]
И еще Мария, единственная из всех нас, могла похвастаться тем, что у нее есть брат. Его звали Ми-гелем, а мы между собой – Майком. Он родился на четыре года раньше сестры и сразу сделался общим баловнем, ведь больше на нашей горе мальчиков не было.
Мы все сходились на том, что Паула – вылитая Дженнифер Лопес, только еще красивее.
Эстефания привлекала взгляд особенно темной кожей. У нас в штате Герреро все очень смуглые, но Эстефания была точно осколок ночи или редкая черная игуана. Вдобавок еще долговязая и тоненькая, она выделялась в толпе приземистых обитателей Герреро, как самое высокое дерево в лесу. Эстефания ухитрялась видеть то, чего я в жизни не углядела бы. Даже машины, выскакивающие на шоссе из-за горизонта. Однажды она заметила свернувшуюся на дереве змею в черно-красно-белую полоску – как выяснилось потом, кораллового аспида. Эти гады забираются в постель к кормящим женщинам и лакомятся грудным молоком.
Каждый ребенок в Герреро сызмальства приучен остерегаться красного, поэтому мы сразу поняли, что змея недобрая. Она посмотрела Эстефании прямо в глаза. Эстефания рассказала об этом только Пауле, Марии и мне, только нам троим (своим лучшим подружкам), потому что не сомневалась: теперь она проклята. И проклятие гнусного аспида было уж точно не слабее, чем проклятие злой мачехи-колдуньи, которая своей волшебной палочкой разбивает вдребезги ваши мечты.
Когда Мария появилась на свет с заячьей губой, все пришли в ужас. Ее мама Лус не выносила дочку из дому, а отец как шагнул за порог, так его и след простыл.
Моя мама обожала учить людей уму-разуму. Не было ничего, что бы ее не касалось. Она отправилась поглядеть на диковинного младенца. Я знаю эту историю только потому, что мама рассказывала ее мне раз сто. Маленькая Мария лежала на коленях у Лус под белой кисеей. Мама подняла кисею и внимательно рассмотрела малышку.
– Она вывернута наизнанку, как свитер. Надо вывернуть ее обратно на лицо, и все, – заключила мама. – Я съезжу в больницу и поставлю девочку на учет.
Мама повернулась, спустилась с горы, доехала на автобусе до больницы в Чильпансинго и внесла Марию в списки. Списки новорожденных с дефектами составлялись для того, чтобы местные больницы имели информацию о сельских детях, нуждающихся в операции. Раз в несколько лет из Мехико приезжали доктора и делали бесплатные операции, но записывать на них детей необходимо было при рождении.
Только восемь лет спустя группа врачей прибыла наконец в Чильпансинго. Их сопровождал армейский конвой, отбивавший яростные наскоки наркодельцов. К тому времени мы все уже привыкли к уродству Марии. Поэтому некоторые ее друзья не очень-то и хотели, чтобы ей сделали операцию. Мы желали ей здоровья и счастья, но ее вывернутое наизнанку лицо наполняло нас страхом перед высшими силами, говорило о грозном возмездии, внушало нам мысль, что в нашем очерченном магическим кругом мирке есть какой-то порок. Мария стала частью мифа, как засуха или наводнение. Девочкой с печатью Божьего гнева на лице. Мы сомневались, что хирургу под силу перебороть этот гнев. Мария сжилась со своим мифом, и даже складывалось впечатление, будто она твердокаменная.
