Луна уже встала и копошилась внизу. Она шуршала подо мной, точно белка. Я слышала, как она копается в пластиковых пакетах, вытряхивает их, проводит по дну пятерней.
– Черт, кто-то ее спер, – повторяла она. – Черт, черт.
У меня не было сил спросить, что у нее пропало. Я лежала молча. В коридоре заливался плачем ребенок, и я вспомнила про каракули на школьной доске, висевшей в канцелярии. В этой тюрьме было семьдесят семь малышей, и по утрам они поднимали жуткий гвалт.
Водя меня накануне по тюрьме, Луна показала мне две комнатенки, служившие школой. Дети учились в ней до шести лет. Женщины беременели во время супружеских встреч, которые разрешались законом. Некоторые залетали, отдаваясь за деньги охранникам в уголовных судах и трибуналах. Эти случки происходили в туалетах.
В импровизированном тюремном классе к стене был прикноплен плакат с изображением дерева. Если ты родился и растешь в тюрьме, дерево для тебя – диковина. На доске висели на ленточках скотча рисунки автобуса, цветка и улицы. И еще месяца.
– Черт, – опять выругалась подо мной Луна. – Ты, что ли, стянула мою помаду?
– Боже, Луна, кому нужна твоя тюремная помада, обмусоленная твоими тюремными слюнями? – вскинулась я.
Шуршание внизу прекратилось.
Луна не могла знать, что сейчас за меня высказалась моя мама.
Я слезла со своей полки, села на краешек Луни-ной постели и стала наблюдать, как она красится.
Закончив, Луна убрала тушь и румяна в целлофановый пакетик и сунула его под полку. Потом повернулась, взяла меня за подбородок и посмотрела мне в глаза.
– Скоро ты увидишь свою маму и начнешь отсюда выкарабкиваться. Продержись эти дни, Ледиди. Постарайся не упасть и не ободрать коленки, – проговорила она.
– А ты здесь за что? Ты мне не сказала. Много тебе осталось?
– Пойдем на урок коллажа. Это клево. Мы все ходим.
– Кто?
– Ну, Аврора, Джорджия, Виолетта и другие, конечно. Пойдем, Ледиди.
Я сунула ноги в шлепки и последовала за ней по коридору.
Пластмассовые рабочие столы были завалены журналами, кусками картона, детскими ножницами и тюбиками с клеем.
Учитель представился и предложил мне просмотреть журналы и вырезать из них те картинки, из которых у меня составится какая-нибудь история. Его звали сеньор Рома. Он занимался с заключенными с незапамятных времен. Многие узницы любили его уроки потому, что изображали в коллажах собственную жизнь, ну и вдобавок их восхищал сам сеньор Рома. Он был художником. С его рук не сходили пятна масляной краски. Свои длинные каштановые кудри он убирал в хвост. Ему было лет пятьдесят.
Когда сеньор Рома подвел меня к столу и выдвинул для меня стул, вошла и начала рассаживаться новая группка женщин. Все они были в синем. Кто-то пожал учителю руку, кто-то чмокнул его в щеку.
Луна подошла к стеллажу, битком забитому листами картона, и вытащила свой коллаж. Прихватив картон зубами, она взяла ножницы и клей и села рядом со мной. С помощью зубов ей удалось аккуратно разложить перед собой рабочие материалы.
Вдруг в комнате воцарилась тишина: мимо нас по направлению к крытому дворику шествовала высокая статная женщина. До сих пор я ее не видела, но знала, что она содержится в этой тюрьме. Вся Мексика про нее знала. Она была знаменитостью. Женщину прикрывали собой пять или шесть арестанток. Ее курчавые черные волосы, зачесанные вверх, напоминали корону. На узнице был синий костюм осужденной, но я разглядела, что он из синего бархата – ткань переливалась, как мохнатый паук. На запястьях у нее блестели тяжелые золотые браслеты, на всех пальцах, даже на больших, – золотые кольца. Это была Лурдес Ривас по прозвищу Нянька, жена одного из самых видных мексиканских политиков. Ее поймали на хищении миллионов долларов у Красного Креста, которым она руководила больше двадцати лет.
Все головы повернулись в ее сторону.
Я вспомнила, как про нее говорили в новостях. Кто-то подсчитал, что из-за ее воровства страна недополучила тысячи машин «скорой помощи» и сотни больниц. Ее дом в Сан-Диего, в Калифорнии, показывали в документальном фильме о коррупции в Мексике. Мы с мамой его смотрели. Мы даже видели золотые раковины у нее в ванной.
Мы проследили, как она удалилась вместе с маленькой армией, которую содержала ради безопасности. Все поголовно ее ненавидели. Все поголовно мечтали ее задушить. Похоже, у каждого мексиканца имелась своя личная история о не приехавшей «скорой».
На столе рядом с моим чистым листом картона лежал Лунин коллаж.
Из страниц «Вог», «Пипл», «Нэшнл Джиогрэфик» и киношных журналов Луна вырезала множество рук и расклеила их вразброс по всему картону. Эта мозаика из конечностей окружала двух синеглазых бутузов в подгузниках – не иначе как с рекламы детского питания. На их пухлые грудки Луна налепила красные кусочки бумаги, которые изображали капли, падающие в море таких же капель. Они походили на сердца, вырезанные из валентинок.
– Ты убила детей? – выпалила я.
Мне тут же захотелось зажать рот и затолкать выскочившие слова обратно в горло, но было поздно. Они пронеслись через разделявшее нас пространство, и Луна их сглотнула.
– Да, убила. Тык-тык-тык. Дети такие мягкие. Нож входит, как в торт. – Она произнесла это так, как будто делилась со мной рецептом.
– Своих?
– Ну а чьих же? Только своих. Двух своих маленьких девочек.
– Почему?
– Они вечно просили есть, – ответила Луна. – Они вечно тянули меня в парк на качели, а у меня дел невпроворот. Да и вообще, девочек без них хватает. Больше нам не нужно.
Комната заполнялась женщинами. Здесь же проходили уроки вязания и компьютерного ликбеза.
Появились Джорджия с Виолеттой. Они заняли пустые стулья рядом со мной. Джорджия была в новом синем свитере, новых теннисках и пушистых белых носках с отворотом, прикрывающим верх туфель. Она поставила на стол большую красную коробку с шоколадными конфетами и открыла ее.
– С добрым утром, принцесса, – сказала она. – Угощайся английским шоколадом.
Я положила в рот блестящий коричневый шарик и растопила на языке. Маслянистое молочное какао обволокло мне нёбо и зубы.
Джорджии нравились уроки коллажа из-за модных журналов. Они напоминали ей о мире подиумов, к которому она принадлежала в Лондоне до тех пор, пока вместе с Сапожником, как Виолетта называла бойфренда Джорджии, не набила десятки танкеток и каблуков героином.
Виолетта относилась к занятиям с крайней серьезностью. Клей и ножницы она уложила в аккуратный рядок. Чтобы не повредить свои длинные ногти, ей приходилось двигать перед собой материалы подушечками пальцев. Прежде чем начать, она зажгла сигарету и рассматривала коллаж, пока не докурила ее. За урок Виолетта выкурила почти тридцать сигарет.
Хриплым низким голосом она заговорила о своей работе. Так она поведала мне историю своей жизни.
