– Посттравматическое стрессовое расстройство – серьезная вещь. Бывает, вернувшийся с войны солдат просыпается и обнаруживает, что нечаянно забил жену до смерти. При таком расстройстве потеря контроля над собой, или эпизодический психоз, который вы испытали прошлой ночью, – обычное дело. Ваша нейрохимия дала сбой, и одной терапией тут не поможешь.
– Не хочу превратиться в зомби, – сказал он. – И если это был психоз, как вы объясните появление бродяги? Что-то позвало его к окну.
– Дэвид, по всей вероятности, там не было никакого бродяги. Не было ни Брюна, ни Бизла. Этого нет в действительности. В вашей голове вы слышите ваш собственный голос. Это галлюцинации. Если позволить им прогрессировать, наступит время, когда вы будете не в состоянии отличить действительность от создаваемого вами вымысла. Мир ваших иллюзий незаметно вытеснит реальный. Вам нужна помощь, и немедленно.
– Как это сделать?
– Я хочу, чтобы вы вернулись в клинику Гленнс. На неделю как минимум. Есть новое лекарство, ривертин, перспективное в лечении депрессии и тревоги. Я участвовала в его пробном исследовании, и, если вы действительно хотите, чтобы вам стало лучше, я рекомендовала бы именно его. Это не тот препарат, что можно принимать время от времени. Ривертин сбалансирует ваши нейрохимические процессы, но потребуется определенный срок, чтобы машина заработала и ваш организм снова начал самостоятельно вырабатывать необходимые вещества.
– Какой срок?
– Годы, Дэвид. Годы.
– Я смогу писать?
Афина пожала плечами:
– Неизвестно. Здесь все очень индивидуально. Повлияет ли это на ваши мыслительные способности? Да, повлияет.
– У меня есть выбор?
– Разумеется, есть, Дэвид. Сегодня вы можете решить, хотите ли вы выздороветь. Или подвергнуть опасности ваших близких. Вы можете пустить это на самотек и ждать, пока не потеряете контроль над собой окончательно, пока не перестанете понимать, кто вы и где вы.
Он не заплакал. Не дождетесь.
– Хрен с ним. Давайте…
* * *
– …Начнем наше шоу, – сказал Дэвид в микрофон, установленный на свидетельском месте.
– Итак, вы вернулись в психиатрическую больницу, – сказал Сайненбергер. – Сколько вы там пробыли?
– Месяц.
– Месяц. Долго.
– Долго.
– Значит, вы находились в больнице, когда моего клиента арестовали, после того как «Индепендент», где вы раньше работали, опубликовала отрывок из вашей книги? Небольшое эссе, что покрыло позором прокурора округа Медина и вынудило генерального прокурора штата перенести процесс в Кливленд.
– Перед печатью Энди принес мне в палату текст, чтобы я просмотрел его в перерывах между лечебными процедурами.
– Вы полагаете, откровенность, с какой вы говорите о своем психическом расстройстве, заставит присяжных поверить вашим предыдущим заявлениям о мистере Тримбле?
– Не знаю, – сказал Дэвид.
– Но вы полностью признаете, что написали книгу «Протеже серийного убийцы» на пике сумасшествия, то есть прежде, чем обратились за помощью к врачу?
– Я лечился терапевтически.
– Но не принимали лекарств.
– Нет.
– И мы должны поверить человеку, которого его собственный врач предупреждал, что он может путать действительность с вымыслом… поверить в то, что вот этот человек и впрямь добивается истины?
– Я никогда ничего не выдумывал.
– Разумеется, нет, – сказал Сайненбергер. – Не намеренно.
Он повернулся к судье Сигелу:
– У меня все, ваша честь.
Руссо встал.
– У вас вопросы? – Сигел кивнул ему.
Когда Руссо вышел из-за стола, вернувшаяся помощница вручила ему конверт. Руссо передал его Дэвиду.
– Дэвид, откройте, пожалуйста, этот конверт и объясните присяжным, что внутри.
Дэвид открыл конверт и вытряхнул из него кусочек шестнадцатимиллиметровой кинопленки, четыре кадра.
– Возражаю! – завопил Сайненбергер. – Это спорное и предвзятое доказательство. Нельзя определить, что за девушка на пленке и сколько ей лет.
– Вы предоставили нам такую возможность, Терри, – парировал Руссо. – Мы не собирались предъявлять это в качестве вещественного доказательства. Но коли вы пошли таким путем, пусть присяжные сами решат, что изображено на пленке.
– У вас было много вариантов, – сказал Сигел Сайненбергеру. – Не знаю, почему вы выбрали именно этот, но дело сделано. Вернитесь на свое место. Возражение отклоняется.
Сайненбергер принялся рыться в бумагах на своем столе.
Сигел повернулся к Дэвиду:
– Мистер Нефф? Мистер Руссо спросил, узнаете ли вы предмет у вас в руках. Прошу ответить на этот вопрос.
– Это кусочек пленки, который я оторвал от катушки, что была на яхте. Это четыре кадра шестнадцатимиллиметровой кинопленки, где ясно видно Райли Тримбла, который занимается сексом с девушкой-блондинкой, по виду несовершеннолетней. Я полагаю, что эта девушка – Сара Крестон.
* * *
Через два дня после визита в Кейс-Вестерн Дэвид посадил Таннера в «жук», и они поехали в Лейквуд, что на другой стороне Кливленда. Ехать предстояло минут сорок пять, и, чтобы мальчик не скучал, Дэвид взял с собой пару видеоигр и кое-что пожевать. Дэвид хотел познакомить сына с дедушкой и бабушкой, мамой и папой Элизабет, которых сам никогда не видел.
Все устроила тетя Пегги, сестра матери Элизабет. С большой радостью. «Это следовало сделать, когда Лиззи была еще жива», – заметила она, подспудно намекая: в том, что этого не произошло раньше, отчасти виноват Дэвид. Он не стал ей говорить, что истинная причина поездки – не столько воссоединение семьи, сколько тайна похищения Элейн.
О’Доннеллы по-прежнему жили в Эджвуде, в трехэтажном доме в колониальном стиле, где Элизабет провела одиннадцать лет, а Элейн десять. Он стоял на западной окраине Лейквуда, недалеко от парка. Плющ оккупировал три четверти фасада дома, а в самые жаркие месяцы года его укрывали в своей тени гигантские дубы. Сейчас, в октябре, спасаясь от холодного ветра с озера Эри, окна в доме уже заклеили и закрыли ставнями.
– Вот мы и на месте, дружище, – сказал Дэвид, останавливая машину.
– Они похожи на маму? – с любопытством спросил Таннер. Он уже отстегнул ремень и выбрался наружу.
– Не знаю, – ответил Дэвид, догоняя его и беря за руку.
Бесстрашие Таннера впечатляло. Он не испытывал никакого смущения от предстоящей встречи. Что, без сомнения, облегчало дело.
– Я никогда их не видел.
Даже на фотографии, сообразил Дэвид.
В дверях стоял отец Элизабет, Майк, – высокий, с густой седой шевелюрой, в красной вязаной безрукавке поверх рубашки, штанах хаки и домашних туфлях. На вид Дэвид дал бы ему лет шестьдесят пять. Видный мужчина. И явно любящий детей.
