– Часовой, вызовите сюда начальника караула! Да поскорей! Некогда мне с вами антимонии разводить…
В душе у Кравца всё оборвалось: «Ну, начинается…», но он ответил как можно сдержаннее:
– Вызвать начальника караула не могу.
– Что значит «не могу»? – В голосе капитана зазвенела сталь. – Я с вами не в бирюльки играю, как вас там…
– Часовой второй смены курсант Кравец.
– Так вот, курсант Кравец, или вызывайте начальника караула, или я вас арестую…
– Товарищ капитан, вызвать начальника караула я не могу. Он отстал от эшелона на станции Юдино. Пошёл к начальнику станции за свечами. Они у нас кончились, а комендант в Казани не обеспечил… – вдохновенно соврал Кравец. Точнее, не соврал, а сказал полуправду. Шалов ведь действительно, отстал на станции Юдино, и свечи на самом деле подошли к концу, а керосина в лампе осталось на самом донышке.
– Тогда пропустите меня в теплушку, – потребовал комендант.
– Без разрешения начальника караула не имею права, товарищ капитан, – кое-как нашёл уставную опору в разговоре с комендантом Кравец. Входить в караульное помещение посторонним часовой и впрямь может позволить только с разрешения начкара.
Неподчинение Кравца окончательно разозлило коменданта. Он сделал шаг к нему. И тут Кравец бабахнул в воздух, чего сам от себя не ожидал, и рявкнул по-настоящему грозно:
– Стойте, товарищ капитан! Следующий раз – стреляю на поражение!
Сидоров, кажется, почувствовал, что переборщил:
– Ладно, курсант, хватит пулять. Как за израсходованный патрон отчитываться будешь? – голос его звучал уже миролюбивей.
– Рапортом, как положено, отчитаюсь! – снова рявкнул Кравец и вдруг вспомнил, что, обороняясь, лучше всего атаковать: – Вы помните, какой сегодня день, товарищ капитан? – выпалил он.
Комендант от неожиданности замялся:
– Какой?
– Седьмое ноября. День Великой Октябрьской социалистической революции. Красный день календаря, праздник, – торжественно напомнил Кравец и добавил: – Мы, конечно, от всего личного состава караула вас с этим днём поздравляем. Но вынуждены заявить, что на протяжении всего маршрута нам не поставляется питьевая вода как положено. Опять же нет свечей. И в баню уже пора. Мы неделю как из училища. – Тут он снова приврал. В дороге они были четвёртый день. Но чего ни скажешь ради складного рассказа? Да и проверить комендант его слова сейчас не сможет: постовая ведомость в металлическом ящике, а ключ – у Шалова.
– Откуда ты такой выискался? – искренне изумился Сидоров.
– Курганское высшее военно-политическое авиационное училище, – бодро доложил Кравец.
– Политработник, значит. Да вы, я посмотрю, молодцы, – перевёл взгляд комендант куда-то за спину Кравца.
Кравец, остерегаясь подвоха, осторожно оглянулся. То, что он увидел, заставило его внутренне расхохотаться. Из раскрытых настежь дверей теплушки Мэсел и Захаров берёзовыми вениками выметали пыль.
– Молодцы, политработники! – повторил комендант. – Начальника караула нет, а вы службу несёте по уставу, порядок в караульном помещении поддерживаете. Вот что значит политическое училище. Не чета вашим соседям из ВАТУ. Я их караул снял. А вам за хорошую службу объявляю благодарность!
– Служим Советскому Союзу! – заученно отозвался Кравец.
Комендант повернулся, чтобы уйти, но Кравец остановил его:
– Товарищ капитан, а как же вода, свечи, баня…
– Ах, да… Давай караульного свободной смены с пустым бачком. Он воды наберёт, ну и свечи получит. А вот бани пока не обещаю. Сдадите груз, тогда и помоетесь.
– А с начкаром как? Надо бы распорядиться, товарищ капитан! – Кравцу понравилась роль «атакующего». Это заметил и комендант.
– Не перегибай палку, курсант! А то ведь я не всегда такой добрый. Ну, где там твой караульный?
– Курсант Захаров, – приказал Кравец. – Сходите с товарищем капитаном.
– Ну, смотрите, курганцы! Службу в красный день календаря надо нести особенно бдительно, – сказал комендант, уходя. – До прибытия начальника караула вы, Кравец, исполняете его обязанности. С вас и спрос будет, если что. А о своём начкаре не беспокойтесь. Я позвоню в Юдино, чтобы ему помогли вас догнать.
«Не знаете вы Шалова, товарищ капитан, – подумал Кравец. – Будет он в Юдино вашего звонка дожидаться. Он небось уже без вашей помощи что-нибудь придумал».
Но коменданта поблагодарил:
– Спасибо, товарищ капитан, – и заверил: – Мы вас не подведём…
Захаров, пробегая мимо, шёпотом восхитился:
– Ну, ты даёшь, Санька! – И посоветовал: – Гильзу подбери. Сдать надо будет в училище…
Когда комендант и Юрка скрылись из вида, Кравец забрался в теплушку. Мэсел тоже не скрывал своего восхищения, захлебываясь говорил, что никак не ожидал от Кравца такой решительности. «Лебезит, гад. Знает, что это из-за него пришлось мне так выкаблучиваться, – почему-то беззлобно подумал Кравец. – А может, это он подлизывается, потому что я теперь за начкара остался?»
Встреча с комендантом вымотала Кравца. Он поставил автомат в пирамиду, снял полушубок и завалился на нары, успев отдать, теперь уже на правах начальника, распоряжение:
– Курсант Масленников, заступайте на пост. Ваша смена, – и закрыл глаза.
5
Поспать по-настоящему Кравцу не удалось. Сначала разбудил Захаров. Он принёс не только воду и свечи, но и ходатайство коменданта перед командованием училища о поощрении отличившихся в карауле курсантов Кравца, Масленникова и Захарова. По этому поводу Юрка и Мэсел открыли оставшуюся бутылку и шумно веселились, пока Кравец не призвал их к порядку. Потом его разбудили гудки тепловозов и команды громкоговорителя: «Обходчик Петров! Зайдите к дежурному!», «Состав на пятом будет осажен», «Эй, на горке, что вы там телитесь?».
– Сортировка, – пояснил Мэсел.
Потом они с Захаровым громко заспорили, кому заступать на пост. Юрка утверждал, что Мэсел свою смену проспал, тот говорил, что Захаров положенное для службы время проехал на тормозной площадке. Кравцу снова пришлось вмешиваться и принимать сторону Мэсела. «Дружба дружбой, а служба службой. Тем более что наступила Юркина очередь». Когда Захаров, недовольно ворча, вышел из караулки, Кравцу наконец-то удалось поспать подольше.
Во сне его мучили кошмары. Снился старшина Гейман, орущий: «Ротя-а, подъём!», а потом вдруг: «Ротя-а, песню!» Гейман вскоре превратился в Бабу Катю, выговаривающего Кравцу: «Тута вам, таварищ курсант, не лицей. Тута вам – ваеннае училище». Во время нотации ротный стал меняться в лице и принял облик коменданта Сидорова, который голосом Шалова начал читать лекцию о необходимости знать язык потенциального противника. «Уот из ё нэйм?» – то и дело спрашивал он. Вдруг заиграл военный оркестр. Комендант растворился в воздухе, и Кравец оказался в рядах какой-то процессии, идущей по улице его родного Колгино. Рядом с ним печатали строевой шаг Захаров, Мэсел, какие-то незнакомые люди. Он спросил у Юрки: «Куда мы идём?». «Тебя хоронить», – ответил Захаров. Тут Кравец и разглядел, что впереди курсанты старшего курса несут гроб и памятник, где в чёрной рамке его фотография со стенда «Отличники учебы». Оркестр неожиданно перестал выдувать марш «Прощание славянки» и заиграл польку-бабочку. Процессия, приплясывая, вышла на училищный плац. Направилась прямо к памятнику Ленину, показывающему на дыру в заборе и провожающему самовольщиков каменным напутствием: «Верной дорогой идёте, товарищи!» Около памятника пляска с гробом прекратилась, и начался траурный митинг. Выступал Мэсел и, утирая слёзы, говорил: «Кравец был моим лучшим другом!» Потом слово взяла одноклассница Ирина. Она тоже плакала, жалела Кравца и рвала на себе одежду: «Почему я вовремя не оценила его любовь?» В конце выступления Ирина оказалась совершенно голой, похожей на рубенсовскую пышнотелую матрону с многослойными складками на животе и могучими жировыми отложениями на бёдрах. Кравцу всегда нравились девушки хрупкие и утончённо-нежные, но растолстевшая Ирина показалась ему прекрасной. Вдруг на обнажённую Ирину-матрону набросился Мэсел, повалил её на асфальт и, непристойно хихикая, стал делать с ней то же, что с вагонной проституткой… Кравец хотел ударить Мэсела, но руки сделались как будто ватные, отказывались повиноваться. В это время крышка гроба открылась и оттуда поднялся покойник в курсантском парадном мундире с двумя курсовками на рукаве, о трёх головах, как Змей Горыныч. Только головы у этого чудища были не драконьи, а человечьи. Одна – Геймана, другая – Бабы Кати, а третья – Шалова. Все три головы вращались в разные стороны на длинных шеях и кричали, перебивая друг друга: «Ротя-а, песню! Эта вам не лицей! Надо изучать язык потенциального противника!» Трехголовый покойник направился к Кравцу, протянул к нему костлявые руки с длинными крючковатыми ногтями. Вот-вот – и схватит за горло… Кравец закричал, не слыша собственного крика, и… проснулся.
