Остаются туалеты. Туалет – самое характерное помещение во всех школах, больницах, домиках и домах. Женя крепко надеется на туалет. Но там как раз, на беду, все после ремонта. То есть, конечно, не на беду: между горшками – перегородки, потолок не обваливается, на стенах нет трещин, и даже пахнет больше суровой водой, чем какашками. Но для Жени это плохо. Теперь уж ей точно ничего не подобрать.
Женя медлит. Она опускается на корточки и осматривается. Шкафчики. Полотенца. Напротив – стена.
На потолке лампа – пыльный шар.
Что-то брезжит. Но это не воспоминания, а чувства. Странные, смутные, тяжелые.
Женя крутит головой, а руками осторожно водит по холодной плитке пола (плитка мелкая, рыжеватого цвета, шершавая, в трещинах). Она принюхивается.
Что-то брезжит, очень неясное.
Слышатся мелкие легкие шаги.
На пороге Светка, ей шесть лет. Она держит блюдце, а на блюдце – куски черного хлеба. Светка жует. Ее не любят в этом образцово-показательном домике. Она плачет, ходит по ночам и мешает всем спать, а днем громко ругается матом. Светка вся в синяках, бледная, майка ей мала.
Нянечка, шепотом ругая Светку, уводит ее в спальню, а Жене показывает дорогу назад. Дверь прикрой, я потом выйду и щеколду задвину.
* * *
В ту же ночь, но не в ночь, а под утро, Жене снится сон-воспоминание.
Берег неширокой реки. Камыши, яркая вода, ряска. Кругом песок, пучки травы, засохшие коровьи лепешки. Место очень знакомое. Солнечный день. Женя сидит и сыпет из совка песок себе на ножку, а напротив нее – худой загорелый мальчик в выцветшей бело-голубой панаме, которая все время съезжает ему на глаза. Все это знакомо, очень-очень знакомо, и Женя даже знает, что будет дальше. Это как сильнейшее дежавю. А вот и арбузные корки! И мухи на них! Громко играет радио. И такой знакомый ствол дерева, и мамины жилистые руки, а на руке – золотая тонкая цепочка. Одуряющий резкий запах. Хохот взрослых с берега. Женя у мамы в руках, и с плеском и смехом мама прыгает с ней в воде: баба сеяла горох! Прыг-скок! Прыг-скок! Обвалился потолок! Прыг-скок! Прыг-скок! Близко-близко мамино худое лицо, дочерна загорелая шея и грудь, лямка купальника, знакомый рот, в котором один зуб золотой, а рядышком – дырка, ее лицо в каплях, и прохладная вода плещет на Женю так приятно и смешно, а кругом пузыри, ряска и блестящая вода.
И этот сон, а может, полусон уходит постепенно, так что Женя начинает чувствовать, что лежит на своей кровати и приходит в себя. Сегодняшний день постепенно возвращается к ней, но комната еще долго, несколько минут, кажется совсем незнакомой, как будто все вещи в ней переставили. Женя садится в постели. Не зажигая света, проходит на кухню и ставит чайник. Она понимает, что ее переживание хоть и сильнейшее, но не навсегда, что оно пройдет, и хочет подольше его продлить. В эту минуту Женя чувствует, что между прошлым и настоящим есть дырка, в которую Женя смогла пролезть – туда и обратно. А еще Женя думает: интересно, как меня звали на самом деле?
Но этого уже не узнать.
* * *
Без пяти три приходит клиент, которого в агентстве за глаза называют Кокаинист. У него растопыренные глаза и вечно розоватые ноздри. Он никогда не слушает, что ему говорят, и всегда держится в профиль.
– Нет-нет, – Кокаинист. – Красный цвет совсем не подходит. Он символизирует огонь. Тем более треугольник… Он напоминает топор.
– Хорошо, а серый круг? – предлагает Женя.
– Нет-нет! – Кокаинист вцепляется в спинку стула. – Это же почти дисковая пила! Вы хотите, чтобы нас привлекли к ответственности за браконьерство?!
– Это совсем не такой серый цвет, – уговаривает Женя. – Это правильный, добрый серый цвет. Мы проводили бета-тестирование…
* * *
На офисной кухне заходит разговор о сообщениях, которые посылались людьми из самолета, врезавшегося в Южную башню WTC в 2001 году.
Женя говорит, что ни за что не послала бы в такой момент никакого сообщения, потому что не хотела бы драматизировать «последние часы». Они для меня ничего не значат. Почему прощание должно быть важнее жизни и смерти? Почему надо «успеть сказать что-то»? Почему человек, обреченный смерти, должен тоже что-то говорить?
Но не успевает она произнести это мнение, как Регина заливается слезами. Она говорит о том, что не успела попрощаться со своим отцом и ей до сих пор, уже много лет, тяжело об этом вспоминать. Глядя на ее слезы, начинает плакать и Женя. Она просит у Регины прощения. Но Женя плачет не о себе – она только сочувствует Регине.
* * *
Женя едет с работы. Она сидит прикрыв глаза и мечтает: вот бы угнать трамвай. И чтобы он шел без пересадок от дома до работы. Трамвай мечты. Там все бедненько и чистенько. Там стены покрашены ярко-голубой масляной краской. Он ярко дребезжит и хрустит, искрит и громыхает. И в этом трамвае у меня есть свое место, куда никто никогда не встает. В самом хвосте трамвая. Рядом с размытым стеклом, на котором ключами накарябали какие-то буквы. И вдаль убегает тропинка железных рельсов. И мой трамвай, мой блескучий и трескучий, в полосах ветра и тока, шел бы себе, покачиваясь, через весь город. И он ехал бы долго-долго…
Женя открывает глаза и видит, что она совсем не в трамвае, а в метро.
Вагон полупустой. Дует подземный ветерок.
Сидит на лавке напротив. В руке – банка «Ягуара».
Волосы как пакля. Провал рта.
Сердце у Жени колотится. Она примерзла к сиденью. Но больше не умирает. Может смотреть, наблюдать. Может заплакать, если захочет.
Поезд с грохотом влетает на станцию. Женя встает и пробирается к дверям. Вдруг ей вспоминается та девочка в детском доме, с хлебушком на блюдце.
Как ее зовут? Света вроде.
Дурдом
7. Чувачки
да сонц
да зай
нет еще нет
да ничего нового
неа
это моя девушка ну как девушка
бывшая девушка так сказать
звучит как-то двусмысленно, «бывшая девушка»
я имел в виду, бывшая «моя» девушка (в кавычках)
мы с ней в хороших отношениях
это очень круто на самом деле очень ценю
ну как? Обыкновенно все началось, у многих так
мы с ней курили, ну как, покуривали
раз в три дня примерно
никогда не думал, что от этого что-то может
и никаких таких не было звоночков, ничего
в один прекрасный день просто увидел этих чуваков
их было шесть, вот представь, как из бумаги человечков делают
