Подошел троллейбус. Яков Эмильевич туда сел. Вернее, не сел, конечно, а встал. И об этом пожалел тоже. Ему никогда еще не было так плохо. Моментами он даже переставал понимать, что с ним происходит; ему хотелось заплакать, разорвать на себе рубаху, вывалиться из душной толпы на тротуар, обнять продавца помидоров и рыдать горько, чтобы выплакать весь яд, накопившийся в груди. Но он не мог даже заплакать, ведь для этого надо было набрать воздуха, а толпа стискивала его. Это была южная толпа. Толпа помидорная, бодрая. Этим людям жара нипочем. Вокруг царило умеренное будничное веселье, уставшие после работы женщины все равно улыбались, у незнакомых друг с другом людей завязывались короткие беседы. Яков Эмильевич чувствовал их радость, но так, как чувствует окружающий воздух больной с высокой температурой. Небо в окне было ярко-синее, дома – белые и пыльные.
Вот троллейбус выехал на широкий проспект с новостройками, народ почти весь повыходил, а справа потянулся буйный парк. Яков Эмильевич прошел на ватных ногах к дверям. Да, крепко меня прихватило, подумал он. Я правильно делаю, что еду туда. А то еще чуть-чуть, и я бы сам в помидор превратился.
Последний раз он был тут лет пять назад, на неком брифинге по обмену опытом, и здание местного психдиспансера помнил смутно. Теперь оно показалось неправдоподобно маленьким. Яков Эмильевич даже засомневался, туда ли он попал. Но да, вот и бетонный козырек, ворота, и, выцарапав из кармана мобильник, Яков Эмильевич включил его и нашел номер заведующей отделением, которой на том брифинге он втирал что-то умное об атипичных антипсихотиках.
Она взяла трубку, но оказалась – на море, в отпуске. Как жаль, как жаль, покудахтала она, но вы входите, разумеется, вы позвоните Дмитрию, он будет вам очень рад! – очень рад! – я вам сейчас пришлю эсэмэской…
Эсэмэска шла минут пятнадцать. Все это время Яков Эмильевич просидел на краю тропинки, глядя в траву. Его обдувал пыльный жаркий ветерок. Уже вроде бы вечерело, хотя вообще-то в этом помидорном краю день падал в ночь очень быстро. Сквозь траву резало глаза солнце. Когда эсэмэска пришла, Яков Эмильевич сразу позвонил Дмитрию, и тот вышел его встречать.
– Здравствуйте-здравствуйте, какими судьбами? – Яков Эмильевич с опаской прошел за ним на территорию. Крошечный асфальтовый двор, пестрые клумбы – явно дело рук зав отделением. Белые линии на асфальте, как во дворе автошколы.
– Да вот, приехал, решил зайти, – лепетал Яков Эмильевич.
С каждым шагом его страх возвращался. Ему почему-то казалось, что Дмитрий не просто так ведет его за собой; что он тут останется и проживет весь остаток жизни. Подслеповатые окна зловеще подмигивали.
Яков Эмильевич замедлил шаг.
– Может, мы тут… на воздухе поговорим, – предложил он.
Дмитрий остановился и обернулся.
– Да что вы, – и тут Яков Эмильевич увидел его взгляд, профессиональный, как у Беллы, – здесь у нас и негде совсем, да и… А что, у вас в Петербурге вот так на воздухе принято с гостями чай пить?
– Собственно, нет, я просто подумал… – Яков Эмильевич попытался улыбнуться.
– Да что с вами, на вас лица нет, – сказал Дмитрий. – Пройдемте.
Яков Эмильевич судорожно собирал в памяти куски своей легенды: обратились… родственник… нужен рецепт… Нет, не поверит, мгновенно подумал, более того, уже все понял… и сейчас упечет… так просто – скажет «вам надо отдохнуть» или что-нибудь в этом духе, а он, Яков Эмильевич, ему поверит… точно поверит, и это будет конец. Да-да, здесь конечная, кольцо. И слепые окна смотрят на закат. Он останется здесь навсегда, а может, уже остался.
Яков Эмильевич сделал шаг назад, потом еще шаг, потом улыбнулся Дмитрию, повернулся, пробормотал «До свиданья!» – и быстро, почти бегом покинул территорию. Когда он проходил через вертушку, его обдало холодным ужасом. Солнце заходило. На троллейбусной остановке было полно народу – рядом находился большой завод по производству томатной пасты.
* * *
В Петербурге валит отвесный снег. Апрель на середине, но нет конца зиме. Казалось, что весна уже наступила. Но после трехнедельной оттепели снова закрутило, завалило, и вот сыплет, и вот уводит обратно в зиму, в минус, в декабрь.
Заглядывает перепуганная медсестра с другого отделения.
– Яков Эмильевич, можно вас попросить на минуточку.
Парень из психоневрологического интерната. Редкая болезнь костей: обеих ног и руки уже практически нет. Думали, месяца два еще проживет, но сейчас видно: не больше трех недель. Не в первый раз уже у них, хороший парень.
Медсестра к нему, испуганно:
– Не дает перевязку делать. Успокойте его как-нибудь!
Взять за оставшуюся руку. Призвать к мужеству. Мол, ты – парень. Парни не боятся боли. Привести кого-нибудь в пример, Виктора Матвеевича, скажем. По кличке Бывший. Это авторитет. Бог не дает, гхм, свыше сил… черт, как его там. И вообще, расслабься.
– Повыше его подтяните.
Выходит с медсестрой за дверь:
– Как вам не стыдно. Ну не экономьте вы, елки-палки.
– Мы не экономим. Мы бы кололи, если бы было что колоть (агрессивно: боится, что Яков Эмильевич пожалуется). Белла Владимировна вот придет…
Яков Эмильевич грустно качает головой:
– Не придет.
Ковыляет мимо бодрый старик, позвякивая нацепленным металлическим хламом: крышка от тушенки, старый, найденный где-то значок Законодательного собрания, а на почетном месте, напротив сердца, – розетка, и в каждой дырочке – по розовой бусине.
Конечная
13. Я – Максим
Говорят, что люди растут до восемнадцати лет, а я только в девятнадцать начал.
Семья у меня так себе.
Папаша отсидел, потом мать бросил. Алкоголик. Потом помер.
но дело не в этом
многие так живут и семьи у них еще хуже
и ничего – ок норм
а я вот реально – сколько себя помню – я постоянно был
какой-то вечно злобный, озлобленный, в дурном настроении
идешь в школу, голуби – хочется их ПНУТЬ
мать раздражает, все раздражает
мы в однушке жили
так стенки все были в дырах
я потому что их пинал
меня все бесило
идешь мрачный… не идешь – ноги волочишь
и я так жил до девятнадцати лет, я просто не знал, как так по-другому-то
наверное, я бы спился
если бы не случай
* * *
в армию меня по здоровью не взяли, зрение минус семь
работал там сям, траву почти каждый день курил
