а точно ли врала? А может, врала и правду
и Вере кажется уже, что она входит в Варю совсем, с потрохами
это как выпить два литра кока-колы на спор в один присест
вот как те два литра, вмещает Вера в себя всю эту жизнь залпом – и уже не может совсем из себя изблевать, как ни тошнит под веками и во лбу
закроешь глаза и видишь то же самое
и свет за окном становится определенным, дневным, уже два часа, полтретьего, а врач все на операции – небось, забыл о нас, – уже три, и Вера, преодолевая оцепенение, понимает, что надо действовать, надо что-то делать
* * *
Больница построена из одинаковых модулей, поставленных рядом и друг на друга с некоторым смещением, так что ты вечно переходишь из одного в другой.
Когда Вера выходит из палаты, она видит, как за девочкой-с-эпилепсией приехала мама. Это благополучная девочка, вроде нее самой, только помладше лет на восемь, – до этого они сидели с подругами на полу у стены в предбаннике палаты и о чем-то болтали, а теперь она (Лиза Цурканова, Верина память восстанавливает строчку в журнале, увиденном на отделении) радостно бросается маме на шею
хлопоты, сейчас они уедут
а мы?
Вера идет искать нейрохирурга, давшего ей обещание. Но больница огромна, а врача она в лицо не помнит. Поиск обречен на неудачу
а между тем начинает темнеть
в какой-то момент Вера понимает, что ей не справиться по всей форме
она одевает Долли, собирает свои бумаги и решает уйти, просто уйти
– Я не могу здесь остаться еще на день, – говорит она сама себе (Варя апатично зырит в айфон, ее плотные губы сжаты, лицо спокойное и угрюмое). – У меня работа ребенок
тяжелый, белесый февральский день, обложенный облаками, мороз
она бросает последний взгляд на башню Федерация, уже пустую
на комки пересохших штанов и сальные густые волосы Вари
на бурые пятна, мятые заломы
Вера что-то говорит, стоя посреди палаты, как будто по-прежнему ждет
она говорит, а сама оцепенела, ей снова жарко, ей еще идти, идти
Долли уже, извиваясь, начинает хныкать
и Вера, продолжая говорить, расстегивает дубленку и дает ей грудь
но Долли грудь не берет, а хнычет от жары, вытягивает ножки в комбинезоне
а Варя все смотрит в свой айфон, шевеля губами
и Вера пытается – не уйти – стать Варей
отказываясь от себя и даже от Долли – одним ударом стать ею, перестать быть собой, сделаться Варей из Веры и спасти ее, себя, их обоих
и не то чтобы так будет справедливо, не то чтобы это «правильно» или это какое-то «решение», нет
а просто потому что так, как сейчас, – невыносимо, не поможет ни карандаш, ни зачеркивание палочек, ни башня Федерация и два кружка колбасы, ни даже зима, ни покарябанный рюкзак, ни ламинированное свидетельство о рождении, ни все процедуры, ни подаренный спонсорами детдома седьмой айфон
и когда Вере почти уже удается стать Варей
стеклянная дверь – круть, и в палату входит врач-нейрохирург с бланком отказа в руке
* * *
но, поворачивая голову, стоя на сумрачной узкой улице, под небоскребами и снегом
Вера все еще продолжает пытаться стать Варей
ее душа мерцает между Варей и Верой
а тело, не чувствуя холода, стоит и держит Долли
которая снова уснула от переживаний, и слеза блестит в небольшом и красивом ухе
голеньком, потому что шапка сбилась на сторону
в Вериной сумке урчит телефон, работодатель в гневе, баланс не готов, он не знает о форс-мажоре
Верино тело стоит как статуя, маршрутка появляется в конце улицы
а Верино тело стоит, а Верина душа мерцает, входя в Варю
которая полулежит на своей койке, а Варин папаша в палате сидит рядом с Варей, вполпьяна, смущенно хихикает в кулак, гикает, делает резкие движения
полулысый, чернявый, с резкими чертами лица
и Варя без всяких эмоций слушает его, прикрывая, впрочем, бурые пятна на простыне
вернее, стараясь прикрыть, их все больше
температура подымается
завтра будут опять делать чистку
вон поворачивает триста шестая с Ветеранов, фары вспыхивают на повороте
ламинированное свидетельство о рождении в руке – на него нападал снег
стоят кругом, в руке нож, за гаражами
Долли кусает Веру за сосок, сильно кусает
и она, очнувшись, делает шаг вперед и вытягивает руку
и триста шестая начинает тормозить, тормозить и останавливается у обочины, слегка обрызгав Веру и Долли грязноватым снегом
Внутри темно, слегка накурено и играют безликие песни. Водитель рвет с места, пробуксовав по ледяной колее. Звезды, фонари и снежинки летят Вере навстречу.
3. Братаны
Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резинке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломанной.
– Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?!
Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно.
– Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь.
– Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода.
Рома протирает глаза. На продавленной тахте у окна – пусто. Валяются только подушка и скомканное одеяло в ногах. Серый воет, дождь колотит в стекло.
– Погоди, – говорит Рома. – Я щас на кухню сбегаю. Она там.
Но нет, не там она – мама. Потому что сумки ее нет. Куртка на гвоздике не висит. И дверь закрыта снутри, как он вечером запер. Можно и не бегать на кухню-то. Мама так и не пришла. Но это бывает.
– Ладно, – Рома берет Серого на руки, сажает на тахту. – Так и быть, расскажу, где мама. Хотя это для больших. Это секрет.
