Самолюбивому и жаждущему знаний Поджо было чуждо книжное рабство писцов, лишавших себя эмоций и интеллектуальных интересов ради подавления духа. Но он понимал: от их послушания во многом зависел и успех его миссии – найдет ли он относительно достоверные свидетельства далекого прошлого. Поджо знал и то, что заинтересованному читателю свойственно вносить смысловые исправления, дабы улучшить текст. Однако такие поправки за столетия могли привести к серьезным искажениям. Для него, конечно, было предпочтительнее, чтобы монастырские писцы копировали тексты в точности такими, какими они их видели, даже если им встречались и бессмыслицы.
При копировании страница манускрипта закрывалась листом с вырезом для того, чтобы монах мог видеть одну строку. Монахам строго-настрого запрещалось вносить какие-либо изменения, даже если они находили явные ошибки. Они могли исправлять лишь собственные оплошности, тщательно выскребая лезвием чернила и заполняя нанесенную рану смесью молока, сыра и извести, напоминавшей современную «замазку», которой пользуются сегодня редакторы и корректоры. Нельзя было, как это мы делаем сейчас, сминать и выбрасывать испорченную страницу. Хотя овечьих и козлиных кож имелось предостаточно, процесс выработки пергамента был трудоемкий и дорогостоящий. Пергамент хорошего качества ценился высоко, и никто не осмелился бы выкинуть его на помойку. Отчасти и по этой причине в монастырях сохранялись древние манускрипты.
Конечно же, аббаты и монастырские библиотекари все-таки интересовались языческими текстами, нанесенными на листы. Они надеялись почерпнуть в классической литературе что-то полезное, не опасаясь заразиться чуждыми идеями, подобно тому, как древние иудеи с позволения Господа переняли наследие египтян. Но со временем – когда возобладала христианская литература – делать это стало затруднительно. Все меньше и меньше монахов могли позволить себе оглядываться на прошлое. В период между VI веком и серединой VIII столетия греческая и латинская классика вообще не копировалась. Критика языческих идей уступила место их полному забвению. Об античных поэмах, философских трактатах и политических речах, когда-то казавшихся и опасными и соблазнительными, не только не говорили, но и не вспоминали. Надолго оборвалась связующая нить познания между настоящим и прошлым.
Только необычайная долговечность пергамента помогла выжить идеям древности, хотя гуманисты отлично знали, что и самый прочный материал не гарантировал их полную сохранность. Монахи, используя ножи, щетки, песчаник, зачастую тщательно вымарывали древние сочинения22 – Вергилия, Овидия, Цицерона, Сенеки, Лукреция – и вписывали вместо них тексты, копировать которые приказывали патроны. Занятие утомительное, а для писца, знавшего произведение, которое уничтожалось, и мучительное.
Если чернила оригинала оказывались достаточно стойкими, то под новыми текстами можно было различить то, что было написано прежде. Таким образом уникальная копия трактата Цицерона «О государстве», выполненная в IV веке, была обнаружена под копией размышлений святого Августина о псалмах, датированной VII веком. Единственная уцелевшая копия произведения Сенеки о дружбе была расшифрована под текстом Ветхого Завета, вписанного в конце VI столетия. Благодаря этим слоеным манускриптам, получившим название «палимпсестов» – от греческого понятия «соскабливать», до нас дошли несколько величайших произведений древности, которые иначе были бы утрачены навсегда. Естественно, средневековому монаху не позволялось читать между строк.
Монастырская братия жила по строгим правилам. Но в скрипториях действовали и свои правила. В них допускались только лишь писцы. Соблюдалась абсолютная тишина. Писцам не разрешалось копировать книги по своему выбору. Им запрещалось и нарушать тишину вопросами к библиотекарю или к соседу. Для этих целей был разработан язык жестов. Если писцу требовался Псалтырь, то он подавал знак, изображающий книгу – протягивал руки, словно перелистывая страницы, и прикладывал их затем к голове, воспроизводя очертания короны, символизировавшей псалмы царя Давида. Если ему была нужна языческая книга, то он, изобразив общий книжный знак, начинал чесаться за ухом, подобно собаке, которую замучили блохи. Если он хотел получить для консультации языческую книгу, считавшуюся церковью особенно тлетворной и опасной, то засовывал в рот два пальца, словно собираясь блевать.
Поджо был мирянин, принадлежал к совершенно другому типу людей. В точности неизвестно, куда именно он направился в 1417 году, отделившись от Бартоломео. Возможно, он, уподобляясь золотоискателю, намеренно скрывал конечную цель путешествия и не указывал своего имени в письмах. Его могли привлекать десятки монастырей, где он мог найти ценные манускрипты, но многие ученые уже давно пришли к единому мнению, что Поджо с самого начала нацелился на бенедиктинское аббатство Фульда23. Это аббатство, находившееся в стратегическом регионе центральной Германии между Роной и горами Фогельсберг, обладало всеми атрибутами, соблазнительными для охотника за стариной. Оно было очень древнее, когда-то очень богатое и славившееся традициями научного познания, а теперь переживавшее упадок.
Если Поджо действительно нацелился на Фульду, то он не мог позволить себе излишнее самомнение. Аббатство, основанное в VIII веке учеником апостола Германии святого Бонифация, всегда пользовалось исключительной независимостью. Его аббат был князем Священной Римской империи: в процессиях закованный в латы рыцарь традиционно нес перед ним имперское знамя. На торжественных церемониях он сидел слева от императора. Многие монахи были германскими дворянами, людьми, привыкшими к тому, чтобы к ним относились с почтением. Если монастырь и лишился определенной доли престижности и в недавнем прошлом потерял часть своих обширных земель, то это вовсе не означало, что он утратил свою значимость и силу. Поджо, бывший апостолический секретарь обесчещенного и низложенного папы, имел не так уж много козырных карт.
Репетируя в уме вступительную речь, Поджо спешился бы и прошел по обрамленной деревьями аллее к единственным и тяжелым воротам аббатства. Внешне Фульда напоминала крепость. В предыдущем столетии во время конфликта с бюргерами соседнего города она подверглась жестокому нападению. Но, как и большинство монастырей, аббатство существовало на полном самообслуживании. К январю огороды, цветники и ботанические сады впадали в зимнюю спячку, однако монахи уже запаслись на долгие зимние месяцы продовольствием, собрав урожай и позаботившись о лечебных травах для лазаретов и купален. Амбары в это время года полны зерна, достаточно соломы и овса для лошадей и ослов в стойлах. Поджо миновал бы курятники, крытый двор для овец, коровник, пахнущий навозом и молоком, и громадные свинарники. На него могли нахлынуть сладкие воспоминания об оливах и винах Тосканы, но было ясно, что здесь ему голодать не придется. Поджо провели бы мимо мельниц, маслобойни, базилики с прилегающей к ней крытой аркадой, домов для послушников, дортуара, обиталищ прислужников, приюта для пилигримов, где поселят и его с помощником, и потом впустили бы в хоромы аббата для встречи с повелителем этого маленького королевства.
Если в 1417 году Поджо действительно направлялся в Фульду, то тогда настоятелем был Иоганн фон Мерлау. Смиренно поприветствовав аббата, назвав себя и представив рекомендательное письмо от уважаемого кардинала, Поджо наверняка сначала выразил бы пожелание взглянуть на драгоценные мощи святого Бонифация и помолиться подле них. Собственно, всю свою жизнь он старался соблюдать церковные обычаи. Бюрократы в папской курии молитвами начинали и заканчивали каждый новый день. Если в письмах Поджо трудно обнаружить какие-либо признаки того, что он питал особый интерес к святым мощам, к самим святым или к ритуалам, предназначенным для облегчения страданий души в чистилище, то наш гуманист по крайней мере был прекрасно осведомлен об истинных богатствах Фульды.
