Но не только Цицерон и его брат по достоинству оценили уникальную особенность творчества Лукреция – почти совершенную интеграцию интеллектуальной мысли и художественного мастерства. Величайшему римскому поэту Вергилию было пятнадцать лет, когда умер Лукреций. И он тоже увековечил в истории свое восторженное мнение о поэме. «Счастлив тот, кто сумел познать основы сущего, – писал Вергилий в «Георгиках», – поверг к ногам все страхи, неумолимый рок судьбы и алчный рокот Ахерона»3. Подразумевая автора поэмы «О природе вещей», поэт младшего поколения создает образ героя, побеждающего, несмотря на угрожающий рев подземного мира, суеверные страхи, лишающие человека силы духа. Вергилий не называет имени своего героя4, и Поджо, хотя, безусловно, и читал «Георгики», вряд ли уловил намек до того, как сам смог прочесть поэму. Еще менее вероятно то, что Поджо понял желание Вергилия создать альтернативу поэме «О природе вещей» своим собственным произведением «Энеида», противопоставляя благочестие скепсису Лукреция, воинствующий патриотизм – пацифизму, самоотречение – блаженству.
Скорее всего Поджо и другие итальянские гуманисты должны были обратить внимание на слова Овидия, которые непременно заставили бы любого охотника за манускриптами штудировать каталоги монастырских библиотек. А Овидий написал с энтузиазмом: «Стихам царственного Лукреция назначено умереть только тогда, когда суждено в один день погибнуть миру»5.
Тем более поразительно, что стихи Лукреция чуть ли не пропали навсегда – его поэма едва выжила – и практически ничего достоверного не известно о его личности. Многие великие поэты и философы Древнего Рима были знаменитостями своего времени, о них писали, говорили и распространяли слухи, и эти материалы впоследствии предоставляли широкое поле деятельности для охотников за манускриптами. Но Лукреций не оставил о себе почти никаких биографических следов. Поэт, видимо, вел очень замкнутый образ жизни и, похоже, кроме одной грандиозной поэмы, больше ничего не написал. Это произведение, сложное и трудное для восприятия, не входило в разряд популярных книг, распространявшихся многочисленными экземплярами, даже отдельные фрагменты которых гарантировали их выживание в Средневековье. Современные ученые, имея теперь на руках бесценный шедевр Лукреция, смогли определить средневековые свидетельства существования текста – цитаты, ссылки, упоминания в каталогах, – однако эта информация в основном была невидима для охотников за манускриптами начала XV столетия. Они блуждали в потемках, обнаруживали иногда какую-нибудь примету, но не могли найти ее источник. И через почти шесть веков кропотливого труда филологов, историков и археологов нам известно об авторе поэмы немногим более того, что знали о нем гуманисты.
Лукреции были древним и знатным римским родом, но, поскольку рабы, отпускавшиеся на волю, зачастую брали себе имя бывшего владельца, то вовсе не обязательно, что автор поэмы «О природе вещей» был аристократом. Тем не менее нельзя исключать и его аристократического происхождения по той простой причине, что он адресует поэму, в довольно фамильярной манере, аристократу Гаю Меммию. Это имя, возможно, встречалось Поджо при прочтении древних изданий, поскольку Меммий был довольно успешным политическим деятелем6, патроном известных литераторов, в том числе поэта Катулла, сочинителя любовной лирики, и сам считался в некотором роде поэтом (автором непристойных стихов, согласно Овидию). К тому же он был еще и оратором, как завистливо отмечал Цицерон, «утонченным и искусным». А что же все-таки могли знать о Лукреции Поджо и его сподвижники?
Ответ на этот вопрос, скорее всего, следует искать в кратком биографическом скетче, добавленном великим Отцом Церкви блаженным Иеронимом (ок. 340–430) в ранние хроники. Иероним писал: «В 94 году до н. э. родился Тит Лукреций, поэт. Выпив приворотное зелье, он сошел с ума, в промежутках между приступами безумия сочинил несколько книг, поправленных Цицероном, и наложил на себя руки в возрасте сорока четырех лет». Эта жуткая история формировала все последующие историко-литературные образы Лукреция, включая и поэтический портрет безумного философа, обуреваемого мыслями о самоубийстве и эротическими фантазиями, изображенного в викторианской поэме Теннисона7.
Современная историография предлагает скептически относиться к сведениям Иеронима. Они были зафиксированы – или вымышлены – через несколько столетий после смерти Лукреция христианским полемистом, противником языческих философов. Однако ни один благоверный христианин XV века не мог усомниться в подлинности утверждений святого, и Поджо, очевидно, считал, что найденная им поэма несет на себе отпечаток безумия и суицидальных наклонностей автора. Это нисколько не умаляло ее значимости для гуманиста, страстно увлеченного поиском утерянных древних текстов, написанных в том числе и теми, чья жизнь была воплощением нравственной смуты и смертных грехов. Тот факт, что поэму переработал сам Цицерон, снимал все его сомнения.
За минувшие после хроники Иеронима шестнадцать веков не появилось никаких новых биографических деталей, которые бы подтверждали или опровергали его историю об отравлении любовным зельем, сумасшествии и самоубийстве. О личности Лукреция нам известно немногим более того, что знал о нем Поджо, когда нашел поэму в 1417 году8. Ввиду необычайно высокой оценки Овидия – «поэзия царственного Лукреция» – и других свидетельств влияния, оказанного поэмой на человечество, остается лишь недоумевать по поводу того, что так мало было сказано о нем и его непосредственными, и относительно близкими современниками. Археологические находки помогут нам по крайней мере составить представление о том мире, в котором читалась его поэма «О природе вещей».
Интересующие нас открытия имеют прямое отношение к грандиозной катастрофе, потрясшей древних римлян. 24 августа 79 года взорвался вулкан Везувий, разрушивший не только Помпеи, но и небольшой приморский курорт Геркуланум у Неаполитанского залива. Это поселение с роскошными виллами, в которых отдыхали богатые римляне, заваленное двадцатиметровым слоем вулканических извержений, затвердевших до состояния бетона, пролежало в забвении до начала XVIII века, когда землекопы, рывшие колодец, неожиданно для себя наткнулись на мраморные статуи. Австрийский офицер – Неаполь тогда принадлежал Австрии – приказал пробивать штольни.
Раскопки продолжались и когда Неаполь перешел к Бурбонам. Их вели грубо, варварски, и они напоминали больше разбой, а не археологические исследования. Возглавлял их более десяти лет испанский армейский инженер Роке Хоакин де Алькубьерре, относившийся к месту гибели поселения как к ископаемой свалке, в которой захоронены несусветные богатства для поживы. («Этот человек9, – говорил его современник, возмущенный произволом, наносившим ущерб историческим ценностям, – знает об античности столько же, сколько раки о луне».) Землекопы искали в основном статуи, мрамор, самоцветы и другие знакомые им сокровища и беспорядочными грудами отправляли их своим хозяевам.
С 1750 года исследователи под руководством нового директора стали вести раскопки с большей рачительностью и осторожностью. Спустя три года, пробивая туннель через одну из вилл, они обнаружили нечто совершенно неожиданное: руины комнаты с мозаичным полом, наполненной многочисленными предметами, по описанию очевидца, «размером в пол-ладони, круглыми, похожими на корни дерева, почерневшими и почти одинаковыми»10. Вначале археологи решили, что нашли склад брикетов древесного угля, наподобие того, который они уже жгли в холодные утренние часы, чтобы согреться. Высказывалось и другое предположение: почерневшими фрагментами были сгоревшие рулоны одежды или рыболовецких сетей. Один из загадочных предметов упал на мозаичный пол и раскрылся. Внутри того, что исследователи сначала приняли за обуглившийся корень дерева, они увидели буквы, и им стало ясно: в этой комнате хранилась чья-то личная библиотека.
